Читать интересную книгу Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

— Молчи! — Тимош снова треснул княжну своей лапой, и она, застонав, упала в подушки.

Выскочил из постели. Снова сильный, огромный, гибкий, как дикая кошка. Подошел к столу, не стыдясь наготы. Выпил какого-то питья. Это было вино. Полил себе на голову.

— Ну и черт с тобой! — натянул сапоги.

Она поднялась на локте — бело-розовая, как жемчужина, невиданная, неизреченная. Тимош глядел на нее, рот перекося, глядел-глядел да и пошел, как на медведицу, в сапожищах своих.

Два дня не выходили молодые из покоев.

На третий день был устроен выезд в поле. Поехали Василий Лупу, Тимош, Роксанда, Домна Тодора, Стефан Лупу, логофет Стефан Георгий и еще трое-четверо из самых сановитых бояр, а со стороны казаков — Выговский, полковник Федоренко, толмач Георгий.

Зеленая долина была свежа, искриста, словно не осень стояла на пороге, а только-только начиналась весна.

Вдали, островерхий, как елочка, тянулся к небу храм. С озера сорвалась и пошла утка. Тимош вдруг поскакал за ней, выхватывая из саадака лук и стрелу. Он и сам не знал: перед Роксандой ли выказывал удаль, перед Лупу? Пустил стрелу с правой руки, перебросил лук в левую, еще раз натянул тетиву… Когда кто-то из слуг привез убитую казаком утку, то все увидали — она поражена обеими стрелами.

В четверг был устроен большой пир, и Тимош, обжившийся во дворце, танцевал с Роксандой, да так ловко, что Иляна прикусила губку: этот мужлан смотрелся настоящим рыцарем. А правда-то была в том, что другого рыцаря в Яссах навряд ли сыскалось бы. Танцоров — да, храбрецов — да, но чтоб и еще такого победителя?

Василий Лупу подарил на пиру зятю штуку парчи. Тимош принял подарок не поклонившись.

Отдаривая, поднес Лупу сорок соболей, Домне Тодоре — адамашковую соболью шубку, боярам — по сто талеров.

Приданого за Роксандой было дадено двадцать тысяч талеров. Тимошу господарь пожаловал двух турецких аргамаков да двух валашских. Сверх двадцати тысяч подарил две тысячи золотых червонцев, карету, скарб.

Выговский получил сто пятьдесят талеров, рысий мех на шубу, десять локтей атласу.

Отъезд назначили на завтра, на шестое сентября, но Тимош, обжившийся на новом месте, уже и не желал ехать восвояси. В Яссы пришла тревожная весть — на Украине моровое поветрие.

— Намекни им, что мы не прочь в Яссах пожить, — сказал Тимош Выговскому.

Ласковый Выговский переговорил с логофетом Стефаном Георгием, с Лупу. И тот, и другой сожалели, что назавтра придется расстаться с дорогими гостями.

— Боятся они нас, — доложил Выговский.

Вечером, перед тем как отойти ко сну, Тимош задержался в кабинете Василия Лупу. У господаря были Стефан Георгий да Выговский. Лупу на прощание принялся уговаривать Тимоша:

— Все устали от войны. Пора казакам помириться с речью Посполитой. Горько видеть, когда столь замечательное, столь просвещенное государство терпит бедствия и разрушается под ударами судьбы. У старых людей — старые счеты, другое дело — молодое поколение…

Тимош похлопал ладонью по ножнам:

— Пока эта сабля у моего бока, не перестану ее тупить на ляхах.

Лупу не нашелся что сказать, а Тимош, мрачно слушавший уговоры, развеселился.

— Ваша господарская милость, вы теперь мне как второй отец, и я до вас с открытым сердцем… А что, если нам так устроить? И у вашей милости, и у моего родного отца в Истамбуле друзей много. Вот бы испросили вы разрешения купить фирман на валашскую корону. Ваша милость села бы на престол Матея Бессараба, мы бы с Роксандою в Яссах остались, отец — в Чигирине. То-то славно бы получилось! Тут уж и ляхи поостереглись бы Украину разорять, и татары оставили бы Молдавию в покое.

Вид у Тимоша был простецкий, и Лупу вдруг поймал себя на том, что истукан, дубинушка, детина и как там еще величали молодого казака умники-бояре, — человек непроницаемый. Хотел молчать и молчал, не боясь выставлять себя дураковатым, и, может быть, для того только, чтобы теперь столь непринужденно и столь ясно изложить свой план переустройства мира. Не свой — отцовский! Но как все сыграно!

«Осадил своего тестюшку с его польской любовью!» — Лупу посмотрел на логофета, как тому казачий план?

Логофет понимающе улыбался.

— Я буду хлопотать, — пообещал господарь Тимошу.

7

Уезжали поутру.

Лупу стоял без шапки, впервые чувствуя себя не господарем, совершившим некую выгодную сделку, но отцом, которому горько было расставаться с любимой дочерью.

Роксанда села в карету.

Тимош в седло. Тронулись.

Шапки Тимош так и не снял на прощанье. И не обернулся.

На вершине переката казачий атаман остановил коня и пропускал в долину войско и обоз. Нет, он не устраивал смотра отряду и не умилялся видом Ясс. Он ждал телег, в которых ехали казачки.

Ганку узнал сразу. Тронул коня, поехал рядом. Ганка смотрела на атамана беззастенчиво, как на картинку, и Тимош смутился. Чего это он взялся красоваться? Чего сказать-то хотел?

— Ну как, погуляли? — спросил Галю, жену Карыха.

— Погуляли, — ответила Галя, — голова как котел.

— Опохмелиться надо! — Тимош достал из-за пояса мешочек с деньгами, кинул Гале.

Она поймала.

— А ты, казак, слову господин, — сказала Ганка.

— А как же! — Тимош просиял, дал лошади шпоры, умчался, счастливый, как мальчишка.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В середине марта 1653 года Ян Казимир, король Речи Посполитой, созвал в Брест-Литовске чрезвычайный сейм — обсудить жесточайшее поражение под Батогом, союз Хмельницкого с Молдавией, переход украинского населения на земли московского царя.

Партия войны, во главе которой был коронный канцлер Лещинский, ставленник магнатов, на переговоры с казаками о мире смотрела как на отвлекающий маневр. У нее была наготове карательная пятнадцатитысячная армия Стефана Чарнецкого. Сейм начаться не успел, а каратели уже ворвались на земли Брацлавского полка, жгли села и города, а людей уничтожали.

Между тем в Чигирин прибыли королевские комиссары. Именем короля они потребовали от гетмана разорвать союз с ханом и отправить сына в Варшаву заложником мира.

Хмельницкий вскочил на ноги, схватился за саблю:

— Если бы ко мне прислали кого другого, а не вас, людей знакомых мне, уж я бы знал, как мне распорядиться их жизнями! Сына в залог послать нельзя: один — мал, другой только что женился. Прежде чем с меня требовать, пусть король присягнет о ненарушении зборовских условий.

— Но стоит ли вспоминать Зборовские пакты? — удивились послы. — Это дело давнее.

— Зато Батог — дело новое, — усмехнулся Богдан. — Разве я не доказал Польше моего расположения к ней? Поразивши ваше войско на Батожском поле, я стою на месте, а мог бы не только вас вконец разорить, но и за самый Рим загнать! Разговоры эти лишние. С татарми мне разойтись нельзя. Для комиссии будет время, когда война кончится. Переговоры пусть ведет со мною сам король, а когда и где — это в его королевской воле.

В это время на сейме партия умеренных, среди которых первое место отводилось киевскому воеводе Адаму Киселю, сумела свалить Лещинского. Коронным канцлером избрали пана Корытинского.

Адам Кисель мог бы торжествовать, а он слег.

Врач нашел недомогание неопасным для здоровья, но пан сенатор только улыбнулся, выслушав диагноз. Он понимал причину своей болезни и предчувствовал ее исход. Болезнь его была простая: он устал жить.

Адам Кисель любил светлые, просторные комнаты. В Бресте ему удалось расположиться по вкусу. И теперь, лежа на высоких подушках, он тихо радовался свету, заливающему опочивальню, радовался кусочку весеннего, особенно синего неба за окном, но радость эта была тоже особая. Он радовался свету и небу не потому, что они были ему приятны, а потому, что все это существует и без него, само по себе.

Он попросил воды. Ему принесли воду в серебряном сосуде. Он пил и наслаждался. И опять не потому, что утолил жажду вкусной, прохладной водой, а потому, что среди всякой воды, текущей по земле и под землею, есть и такая вот, чистая, дающая человеку бодрость.

Ему было ничуть не беспокойно оттого, что он разделяет мир, существующий для него и существующий сам по себе. Мир для него, для большого сенатора и рано состарившегося человека по имени Адам, худел на глазах, как худеет пропускающий воздух надутый бычий пузырь. Но и это чрезвычайное обстоятельство нисколько не тревожило сенатора.

Вода и вправду несколько ободрила больного, и он взял с ночного столика Библию, открыл наугад и прочитал: «Хвали, душа моя, Господа. Буду восхвалять Господа, доколе жив; буду петь Богу моему, доколе есмь. Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою; в тот день исчезают все помышления его».