Читать интересную книгу Сократ сибирских Афин - Виктор Колупаев

— Дело в том, — продолжал Сократ, — что если бы мы с тобой были великими мудрецами, изведавшими все глубины сердца, и нам от избытка премудрости оставалось бы только ловить друг друга на софистических подвохах, то, сойдясь для такого поединка, мы могли бы отражать одно рассуждение другим. На самом же деле, поскольку мы люди простые, давай-ка прежде разберем предмет наших размышлений сам по себе — все ли у нас согласуется между собой или нет?

Протагор согласился.

— А когда так, то давай прежде всего спокойно — ведь в досуге у нас нет недостатка, — не давая воли раздражению, в самом деле проверим себя: каковы же эти наши внутренние видения?

— Для начала, Сократ, возьми себе в собеседники кого-нибудь помоложе, — предложил Протагор, — чтобы он совсем уж простодушно отвечал на твои вопросы.

— Что-то ты, Протагор, совсем ослабил канаты своих речей, — сказала Ксантиппа. — Ведешь беседу как уставший бегун.

— Оставьте меня на закуску.

— Давайте, я буду наставлять вас в истине, — предложил свою кандидатуру диалектический Межеумович.

— В истине нужно не наставлять, а подводить к ней потихонечку, чтобы ведомый не свихнулся, — сказал Протагор. — Для отвечающего подойдет, мне кажется, глобальный человек. А у тебя, великий и могучий диалектический и исторический материалист, есть дело поважней, тем более, что ты сам себя выбрал на должность распорядителя симпозиума.

Межеумович тотчас же проникся важностью своей работы и расплескал самогон по кружкам.

Выпили. Ага… Понюхали увядающий лук.

И тогда Сократ и в самом деле обратился ко мне:

— В первую очередь, глобальный человек, я думаю, мы договоримся, что ничто не становится ни больше, ни меньше, Будь то объемом или числом, пока оно остается равным самому себе. Не так ли?

От испуга, что придется отвечать, я вознесся своей измученной мыслительной способностью в какие-то странные Времена и Пространства и мне на миг определенно показалось, что есть, есть одна такая величина, которая изменяясь как угодно, остается, тем не менее, тождественной самой себе. Но облечь эту дикую мысль в слова я не мог. Моя мыслительная способность на этом категорически исчерпалась. И я обреченно ответил:

— Так, Сократ.

— Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляется и от чего ничего не отнимается, никогда не увеличивается и не уменьшается, но всегда остается равным себе.

В последний раз моя мыслительная способность ухватилась за исчезающую мысль, но та ускользнула словно намыленная.

— Стало быть, — сказал Сократ, — в-третьих, мы примем: чего не было раньше и что появилось уже позднее, то не может существовать, минуя возникновение и становление. Вот эти три допущения, глобальный человек, и сталкиваются друг с другом в нашей душе, когда мы толкуем об игральных костях или когда говорим, что я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх, ни вниз, в какой-то год был выше тебя, но вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос.

Какая-то сила скрутила мою мыслительную способность жгутом и выдавила из нее мысль, облеченную в такие слова:

— Если бы ты, Сократ, измерял свой рост своим же ростом и больше его не с чем было бы сравнить, то, как бы ни изменился этот твой рост, ты мог бы на законном основании сказать, что твой рост не меняется: он в точности равен твоему росту.

Мое многословие повергло всех в шок. Хорошо, что диалектический Межеумович догадался исправить положение, налив всем по кружкам отваги и доброго настроения. Самогон мало помалу привел их всех в прежнее состояние внимательного слушания, а некоторые так просто решили, что им показалось, будто я что-то утверждал. По крайней мере, Сократ продолжил так:

— Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего из своего роста, я не смог бы стать меньше. И с высоты тысяч прочих вещей дело обстоит так же, коль скоро мы примем эти допущения. Ты успеваешь за мной, глобальный человек? Сдается мне, что ты не такой уж и новичок в подобных делах.

— Клянусь своей мыслительной способностью, Сократ, все это приводит меня в изумление, и, сказать по правде, когда я пристально всматриваюсь в это, у меня темнеет в глазах.

— Видать, глобальный человек, я неплохо разгадал твою природу. Ибо как раз философу и свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии. Однако ты уже уяснил, каким образом это относится к тому, что толковал Протагор, или нет?

— Кажется, нет, — сказал я.

— А скажешь ли ты мне спасибо, глобальный человек, если вместе с тобой я стану открывать истину, скрытую в рассуждениях одного мужа, а вернее сказать, даже многих именитых мужей?

— Как не сказать?! Разумеется скажу!

— Оглянись же как следует, дабы не подслушал нас кто-нибудь из непосвященных. Есть люди, которые признают существующим лишь то, за что они могут цепко ухватиться руками, как ты сейчас за кружку, действиям же или становлениям, как и всему незримому, они не отводят доли в бытии.

— Но, Сократ, ты говоришь о каких-то твердолобых упрямцах!

— Да, глобальный человек, они порядком невежественны.

— Уж не я ли этот упрямец?! — обиделся диалектик. — Уж не я ли это нетвердо держу пустую кружку в руках?!

— Да что ты, Межеумович! — попытался успокоить его Сократ. — Твое умение твердо держать кружку в руках, а тем более умение твердою рукою разливать самогон из четверти, — это великое благо не только для сибирских афинян, но и для всего прогрессивного, по твоим словам, человечества!

— То-то же! — пригрозил материалист и начал на взгляд изучать уровень живительной жидкости в бутыли. — Наполовину полна, — заключил он.

— А я полагаю, что она наполовину пуста, — неожиданно сказал софист.

— Ловко ты попытался подтвердить свое основное мыслеположение, Протагор! — воскликнул Сократ. — Но мы сейчас испытываем глобального человека.

— Похоже, Сократ, ты начал излагать Гераклита? — спросил я.

— Ты запамятовал, друг мой, что я ничего не знаю, и ничего из этого себе не присваиваю. Я уже неплоден и на все это не способен. Нынче я принимаю у тебя, для того и заговариваю тебя и предлагаю отведать зелья всяких мудрецов, пока не выведу на свет твое собственное решение. Когда же оно выйдет на свет, тогда мы и посмотрим, чахлым оно окажется или полноценным и подлинным. Однако теперь, глобальный человек, мужественно и твердо, благородно и смело ответь мне, что ты думаешь о том, о чем я хочу тебя спросить.

— Спрашивай, Сократ, — ответил я обреченно.

— Итак, скажи мне еще раз, нравится ли тебе утверждение, что все вещи, о которых мы рассуждаем, не существуют как нечто, но всегда лишь становятся добрыми, злыми, прекрасными или безобразными?

— По крайней мере, пока я слушаю тебя, это рассуждение представляется мне очень толковым и вполне приемлемым в таком виде.

— Тогда не оставим без внимания и остального. Остались же у нас сновидения и болезни, особенно же помешательства, индивидуальные и коллективные, которые обычно истолковываются как расстройство зрения, слуха или какого-нибудь другого ощущения.

— Уж, не меня ли ты имеешь в виду, Сократ?! — снова обиделся диалектик. — Уж, не я ли это сошел с ума?

— Что ты, несравненный Межеумович! — сказал Сократ. — Те больны, но не знают, что больны. Ты же все прекрасно знаешь.

— То-то же! — стандартно пригрозил материалист и принялся разливать.

— И в высшей степени ложны ощущения, рожденные при этом, — сказал Сократ, — и то, что кажется человеку, сошедшему с ума, далеко не таково на самом деле, но совсем напротив, из того, что им кажется, ничто не существует.

— Это сущая правда, Сократ, — согласился я.

— Итак, глобальный человек, какое же еще остается у кого-либо основание полагать, что каждая вещь для каждого такова, какой она ему кажется?

— По правде говоря, Сократ, я не буду спорить, что в помешательстве или в бреду люди заблуждаются, воображая себя то спасителем Отечества, а кто так и самолетом или чайником без крышечки.

— Не подразумеваешь ли ты здесь спора о сне и яви?

— Какого такого спора, Сократ?

— Можно ли доказать, что мы вот в это самое мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне или же бодрствуем и разговариваем друг с другом наяву?