«Вот она я», как будто говорила она. «Ну ка, кто останется равнодушным ко мне, посмотрим».
Ей все равно было, что два, три человека смотрели на нее. Она вызывала весь мир этим взглядом. Добрый восхищенный взгляд Денисова встретился с ее взглядом.
«Однако, какая вы злодейская кокетка будете», сказал ей его взгляд.
«Да еще какая!» отвечал ее взгляд и улыбка. «А что же, разве это дурно?»
— Ну, Nicolas.
Nicolas машинально ударил первый аккорд. «И что они делают глупости — поют», думал он, «когда тут человек — я, погибаю. Не об этом думать ладо, а о том, как спасти себя. А это всё глупо, детство и старый Денисов любезничает противно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Уж она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, а в тысячу первый раз[2844] заставляют вас содрогаться и плакать. Весь мир для Nicolas мгновенно сосредоточился в ожидании следующей фразы, всё сделалось разделенным на три темпа, в котором была написана ария, которую она пела: раз, два, три, раз, два, три, раз... «Эх, жизнь наша дурацкая», подумал Nicolas. «Всё это несчастье, и Долохов, и злоба, и деньги, и долг, и честь — всё это вздор, а вот оно настоящее... Ну, Наташа, как она этот si возьмет... Отлично!» и он невольно взял полной грудью втору в терцию высокой ноты. «Раз, два, три, раз...» Давно уже не испытывал Nicolas такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но пришло время, и он опять вспомнил и ужаснулся. Старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Nicolas не имел духа сказать ему в тот же вечер.
На другой день он не выезжал из дому и не решался объявить отцу о своем проигрыше, несколько раз подходил к двери его кабинета и с ужасом отбегал назад.[2845] Но не было выхода из этого положения. Изменял ли он своему слову в отношении Долохова, лишал ли он себя жизни, как он думал об этом неоднократно, или объявлял обо всем, без тяжелого удара своим старикам дело это не могло обойтись.[2846] Он пришел перед обедом к отцу вместо того, чтобы сказать, что было нужно, с веселым видом начал говорить, сам не зная почему, о последнем бале. Наконец, когда отец взял его под руку и повел пить чай, он вдруг самым небрежным тоном, как будто он просил экипажа съездить в город, сказал ему:
— Папа, а я к вам за делом приходил. Я было и забыл. Мне денег нужно.
— Вот как, — сказал отец, находившийся особенно в веселом духе, — я тебе говорил, что недостанет. Много ли?
— Очень много, — краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую долго потом не мог себе простить Николя, — я немного проиграл, — сказал он, — т. е. много, даже очень много, сорок две тысячи.
— Что? полно, не может быть...
Когда сын рассказал всё, как было, и главное то, что он обещал заплатить нынче же вечером, старик схватил себя за голову и, не думая упрекать сына и жаловаться, бросился из комнаты, только приговаривая: «как же ты мне не сказал прежде» и поехал к своим знатным знакомым отыскивать нужную сумму.
Когда он вернулся в двенадцатом часу с камердинером, несшим за ним деньги, он в кабинете у себя нашел сына, лежавшего на диване и плакавшего навзрыд, как ребенок.[2847]
Д[енисов] на другой день отвез деньги и вызов Долохову, но получил отказ.[2848]
Через <две недели> Н. Ростов уехал в свой полк, тихий, задумчивый и печальный, не простившись ни с кем из своих блестящих знакомых и проведший последнее время в комнате барышень, исписав их альбомы стихами и музыкой. Старый граф, набрав учителей и гувернанток, после отъезда сына вскоре переехал в деревню, где его присутствие, как он думал, становилось необходимо вследствие совершенного расстройства дел, произведенного преимущественно последним неожиданным долгом [в] сорок две тысячи.
* № 85 (рук. № 86. T. II, ч. 1, гл. X).
[2849] Вскоре после дуэли Долохова с Ріеrr’ом, Ростовы по обыкновению весной уехали в деревню. Участие Nicolas в этой дуэли было замято хлопотами графа, и Nicolas даже был определен адъютантом к главнокомандующему в Москве, так что он не мог ехать со всеми в деревню, а оставался в Москве. Долохов выздоровел и Nicolas особенно сдружился с ним.
К осени 1806 года опять всё заговорило о войне, не только в Петербурге и Москве, но и по деревням, где по церквам проклинали по манифесту антихриста Бонапарта и собирали по десять человек рекрут с тысячи и по девять ратников. Это последнее обстоятельство было особенно чувствительно графу Илье Андреевичу при его расстроенных делах, так как это подрывало его барщину. Но, несмотря на то, в обычное время, еще раньше обыкновенного, чтобы видеть сына, граф Илья Андреевич приехал в Москву. Nicolas и слышать не хотел оставаться адъютантом в то время, как была война, и ожидал только Денисова, обещавшего приехать осенью, чтобы с ним ехать в полк.
Это первое время зимы было одно из самых счастливых и веселых для всего его семейства.
Nicolas привлек вместе с собой в дом родителей много молодых людей, полюбивших дом Ростовых. Вера была уже совсем невеста, Соня во всей прелести только распустившегося цветка. Наташа пополнела в деревне и, бывая на балах, не отставала, а как умела поспевала за ними. В доме Ростовых завелась в это время атмосфера любовности, как это бывает в доме, где бывают очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастью) улыбающиеся девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежд лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастия, которые испытывала и сама молодежь дома Ростовых. В числе молодых людей, введенных Ростовым, был Несвицкий, которому, как все заметили в доме, чрезвычайно нравилась Соня, и Долохов, скоро выздоровевший от раны, который страстно сдружился с Nicolas после дуэли. Долохов сначала обратил свое внимание на Веру, но потом вдруг переменился и написал страстное письмо любви Соне, в котором уговаривал ее бежать. Соня в слезах пришла к графине, спрашивая, что ей делать? Письмо было отослано назад и Долохов перестал ездить в дом, но не прекратил свою дружбу с Nicolas. Долохов нравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Pierre прав, а Долохов виноват.
— Нечего мне понимать, — с своим упорным своевольством кричала Наташа, — он злой и без чувств, вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю.
— Ну, Денисов — другое дело, — говорил Nicolas, как будто давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, — надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце.
Борис в эту зиму был тоже в Москве, но не был у Ростовых, хотя успел побывать у всех московских тузов того времени. Анна Михайловна извинялась по отъезде сына перед Ростовыми в том, что сын не успел быть у них, отговариваясь тем, что он был по поручению и только на один два дня, а у вас бы он увлекся.[2850] Старый граф сконфуженно улыбался, глядя на Анну Михайловну в то время, как она говорила. Графиня одобрила поступок Бориса, но Наташа, молча сидевшая в гостиной, выскочила за Анной Михайловной и, вся красная и с злобным лицом, сказала ей:
— Скажите Борису, что между нами всё кончено, кончено, кончено, — проговорила и, не отвечая на увещания Анны Михайловны: заплакав убежала. Анна Михайловна успокоительно вздохнула, когда Наташа ушла. «Non, ce n’est pas une partie pour Boris»,[2851] подумала она. «Non, il est trop jeune, il a tout devant lui,[2852] a не пройдет трех лет si ça va de ce train,[2853] что они будут беднее нас».
Несвицкой[2854] изредка обедывал у Ростовых, никогда не пропускал театра, где были Ростовы, и бывал на балах adolescentes[2855] у Ёголя, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание[2856] Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только Соня без краски не могла выдержать этого взгляда, но и Nicolas и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот большой, румяный, толстый мущина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, энергической девочкой, и что он, считая глупостью и невозможностью свою любовь к ней, не знал, что с собой делать.
— Ах, Соня, — говорила ей Наташа, — он облизывается, когда на тебя смотрит, и такими глазами; зачем ты ему позволяешь?