тетя Гертруда. – А теперь только посмотри на меня… Три выступления в день, да еще с этим ужасным партнером! Мама, я не рассказывала?.. – И она перешла на шепот.
Тетя Бесси вязала крючком что-то шелковое, и Джейн следила за однообразными движениями ее тощих пальцев.
– Здесь как в морге, – заявила вдруг тетя Гертруда. – Почему все так себя ведут? Кто-то умер?
– Это из-за воздуха, – отозвалась тетя Бесси. – Круглый год жара.
– Тебе бы побывать в Рочестере зимой, дорогая моя Бесси, да отыграть там пару представлений! Сразу научилась бы ценить теплый климат. Да и не в жаре дело. Такое чувство, что я… хм… стою на сцене, а занавес только что подняли.
– Это тебе кажется, – возразила бабушка Китон.
– Привидения, – выдохнула тетя Гертруда и умолкла, а бабушка Китон хлопнула по мягкой объемистой ляжке, на которой перебывало множество детей, и бросила острый взгляд на Джейн:
– Поди сюда, деточка.
Джейн прижалась к ней и, разомлев от приятного тепла, постаралась избавиться от дурных мыслей и переложить гнет ответственности на плечи бабушки Китон. Не получилось. В доме был непорядок, и тяжелая атмосфера волнами расходилась из его центра, находившегося где-то поблизости.
Ненастоящий дядя. Голод и страстное желание насытиться. Близость сырого мяса дразнила его, лежавшего в укромном, странном, непостижимом убежище, невесть где – но точно не здесь, – в неведомом пространстве, куда ушли другие дети.
Он был там, внизу, исходил слюной в ожидании корма; он был там, наверху, пустой и голодный, ненасытная прорва, до которой рукой подать.
Двойственный и двуличный дядя; он прячет свою ужасающую суть под маской, но его видно насквозь…
Джейн зажмурилась и крепче прильнула к плечу бабушки Китон, а тетя Гертруда продолжала разглагольствовать, но тирады казались вымученными, словно она чувствовала, что под внешней обыденностью скрывается нечто неестественное, и была слегка напугана.
– Через пару дней премьера в Санта-Барбаре, мам, – сказала она, – и я… Да что тут не так, в этом доме?! Сегодня я места себе не нахожу! В общем, приходите на первый сеанс. Это комедийный мюзикл, и мне дали главную роль.
– Я уже видела «Пльзенского принца»[69], – заметила бабушка Китон.
– Но не с моим участием. Все приглашены. Я забронировала номера в гостинице. И непременно возьмите детей! Хочешь увидеть меня на сцене, Джейн?
Джейн кивнула, не отнимая головы от бабушкиного плеча, и вдруг спросила:
– Скажите, тетя, вы каждого дядю видели?
– Ну да, конечно.
– Всех? Дядю Джеймса, дядю Берта, дядю Саймона и дядю Лью?
– Да, всю когорту. А что?
– Просто интересно.
Значит, тетя Гертруда тоже не заметила лишнего дяди. Не такая уж она наблюдательная, подумала Джейн.
– Но с детьми пока не встречалась. Лучше бы поторопились, а то подарков не получат. Не поверишь, что я тебе купила, Джейни!
Но Джейн пропустила эту многообещающую фразу мимо ушей, поскольку висевшее в воздухе напряжение вдруг исчезло и голодная воронка превратилась в ликующий фонтан. Наконец-то Руггедо – где бы он ни был – дорвался до еды, и теперь вторая половина раздвоенного дяди пожирала кровавое подношение.
Джейн уже не сидела на коленях у бабушки Китон, да и была теперь не в комнате; ее подхватил черный вихрь, пронизанный крошечными огоньками, напомнившими Чарльзу о рождественской елке, и в центре этого вихря находилось нечто поистине чудовищное. Здесь, в исчезнувшей комнате, ненастоящий дядя стал проводником в непостижимое обиталище, где находилась вторая его половина, и через этот тоннель в комнату хлынул экстатический прилив насыщения.
В тот миг Джейн каким-то образом очутилась совсем рядом с детьми, стоявшими, должно быть, у самого средоточия этого черного вихря. Еще немного – и она почувствует их присутствие; еще чуть-чуть – и она коснется их рук…
Но тьма содрогнулась, крошечные огоньки слились в один огонь, и сознание Джейн наполнилось чужими воспоминаниями. Существо… оно было слишком близко. Во время кормежки оно теряло бдительность, переставало контролировать свои мысли, и те, бесформенные, словно мысли животного, выплескивались во тьму. Мысли о кровавой пище; мысли об иных местах и временах, когда такую же пищу подносили существу другие руки.
Невероятно. Эти неземные воспоминания не имели никакой связи с нынешним временем или пространством. Многоликий Руггедо побывал в самых далеких краях, и теперь, исходя аморфными видениями, вспоминал, как жадно вгрызался в шерстяные бока разбегавшихся от него существ, и еще он вспоминал сладкий вкус горячей красной жидкости, сочившейся из-под этой шерсти, которую прежде Джейн даже вообразить себе не могла…
Он вспоминал огромную площадь, вымощенную чем-то сверкающим, а в центре – нечто, закованное в блестящие цепи, и вокруг множество глаз, наблюдающих, как он приближается к жертве, вырывает законную долю из ее гладких боков и кормится под леденящий аккомпанемент цепного перезвона…
Джейн попробовала зажмуриться, чтобы ничего не видеть, но видения воспринимались не глазами, и ей стало стыдно и слегка противно, ведь она тоже принимала участие в этом пиршестве, вкушала сладкое красное тепло, которым истекали воспоминания Руггедо, и чувствовала, как ее сознание переполняется его экстазом.
– Ага, вот и дети, – донесся издалека голос тети Гертруды, сперва еле слышно, затем яснее, а затем Джейн вдруг оказалась в знакомой комнате на мягких коленях бабушки Китон. – Надо же, какой грохот! Не дети, а стадо слонов!
Они возвращались. Теперь Джейн тоже их услышала, хотя на самом деле они шумели куда меньше обычного. Подавленные, дети спустились к середине лестницы, а там вдруг стали топотать и перекрикиваться, но этот гвалт показался Джейн весьма наигранным.
Наконец они вбежали в гостиную: Беатрис была бледновата, зареванная Эмили розовощека, Чарльз едва сдерживал возбуждение, а Бобби – самый младший – насупился и откровенно скучал. При виде тети Гертруды все заголосили в два раза громче, хотя Беатрис бросила на Джейн мимолетный, но многозначительный взгляд.
Затем подарки, новый гвалт, возвращение дядюшек; бурное обсуждение поездки в Санта-Барбару и натянутое веселье, но из раза в раз оно почему-то таяло в гнетущей тишине.
Никто из взрослых не озирался, не поглядывал за плечо, но… все изводились от дурного предчувствия.
Никто, кроме детей, не понимал, что ненастоящий дядя совершенно пуст. Этого не понимала даже тетя Гертруда. Дядя был всего лишь проекцией ленивой, бездеятельной, скудоумной сущности, хотя на первый взгляд убедительно играл роль человека – так, словно под этой крышей не пульсировал его голод, и его мысли не наводняли умы детей, и он не вспоминал кровавые трапезы, состоявшиеся не здесь и не сейчас.
Теперь он наелся до отвала. От него исходили сонные волны апатии, и взрослые раззевались, сами не понимая почему.