якобы легендарных земель к востоку от Константинополя, где все женщины – «Евы» с необычайно белой кожей. Как в стамбульских гаремах, так и на улицах Нью-Йорка образ черкесской наложницы представлял собой мощную смесь фактов и экзотики.
Американская фотокарточка с изображением «черкешенки» по имени «Зумия-египтянка». Примерно 1870 г.
Однако предмет изучения Блуменбаха, грузинский череп, подлинный образец «представителя белой кавказской расы», разумеется, принадлежал не вымышленному идеалу, а настоящей пленнице. Это была девушка, судя по состоянию зубов, 15–17 лет. В 1787–1791 гг., во время наступления Екатерины Великой на Кавказ, ее взяли в плен и привезли в Москву. Когда Екатерина Великая ехала из Санкт-Петербурга на юг, ее фаворит Григорий Потемкин, чтобы доставить удовольствие своей любимой, устраивал несусветные coup de théâtre: воссоздание английских садов, извержение Везувия, ночевки во дворцах крымского хана, выступления черкесских джигитов. А наша девушка тем временем пошла по рукам в солдатских казармах{818}. В 1793 г. в сопроводительном письме покровитель Блуменбаха, торговец черепами, пояснял, что женщина умерла от венерического заболевания{819}. Исходные материалы Блуменбаха являли собой плоды суровой сексуальной реальности честолюбивой политической сцены и фантазий на фоне режима империализма{820}.
Глава 65. Мыло и черная оспа
XVIII век (1111–1211 гг. по исламскому календарю)
Говорят, в дальних уголках этих мрачных бань [хаммамов] каждый день вовсю творилось противоестественное, отвратительное распутство – да-да, между женщинами! Немыслимое дело, что в прежние времена не потрудились ни выявить этого, ни наказать.
Джордж Сандис, «Повествование о путешествии, начавшемся в 1610 г.»{821}
Я преодолел большую часть Турции и многие другие земли Европы, а также отчасти Азии, но ни разу я не видел творения природы или искусства, которое производило бы такое впечатление, как вид, что открывается с любой из сторон Семи Башен до края Золотого Рога.
Лорд Байрон, письмо матери (1810 г.){822}
Культура Востока – словно лабиринт: чем больше узнаешь о ней, тем больше запутываешься…
Вака Браун, «Гаремлик: несколько страниц из жизни турецких женщин» (1909 г.){823}
Гарем стал символом всей Османской империи, удивительным местом надежд, удовольствий и уединения, образом и территорией, куда нужно вторгаться и освобождать.
Так неужели отныне Стамбул и вправду играл роль Афродиты? Неужели отныне любящая смех Афродита, которую на протяжении всей ее двухтысячелетней жизни изображали богиней любви и сексуального желания – на картах, в мраморе и в виде позолоченных статуй, – явилась во плоти на улицы Стамбула? Неужели это и правда садок пышущей паром неумеренности, населенный женщинами с довольными глазами и податливыми юношами?
Многим хотелось в это верить, однако вещественные доказательства и свидетельства самих стамбульцев, а также одной особо беззаботной западной путешественницы не дадут нам обмануться. Леди Мэри Уортли-Монтегю (избежав обручения с неким достопочтенным Клотворти Скеффингтоном) в качестве жены посла приехала из Англии в Стамбул, через Филиппи и Эдирне, прихватив с собой тридцать вагонов багажа. В городе она пробыла с 1717 по 1718 г. Она стала первой женщиной, которая собственноручно на английском языке описала жизнь в Османской империи и в Константинополе. О своих впечатлениях от османских хаммамов она писала так:
«Первый ряд соф устилали подушки и богатые ковры – на них сидели знатные дамы. А на втором ряду, позади них – их рабы, но без всякого различия по званию, ведь они были без одежды, в своей естественной наготе, то есть, проще говоря, совершенно голые, со всеми достоинствами и недостатками на виду. Однако среди них не проскользнуло ни единой непристойной ухмылки или нескромного жеста. Они двигались с такой грацией, какую Милтон приписывает нашей общей матери. Многие из них отличались совершенными пропорциями богинь, что выходили из-под пера Гвидо или Тициана. Кожа у большинства светилась белизной. Единственным украшением им служили их прекрасные волосы – они были разделены на множество локонов, свободно спускались на плечи, были украшены либо жемчугом, либо лентой и во всем совершенстве открывали фигуры этих граций… Одни были заняты разговором, другие – работой, кто-то пил кофе или шербет… Словом, это была кофейня только для женщин, где пересказывались все новости города, раздувались скандалы и пр.»{824}.
Как и в случае с гаремами, культура посещения хаммамов в Стамбуле была не навеянной афродизиаками фантазией, а реальностью. Предполагалось, что хорошо воспитанная стамбульская женщина проводила в бане по четыре-пять часов в неделю. Женщины в сопровождении слуг, которые несли все самое необходимое (фрукты, орехи, börek [печенье], фрикадельки, полотенца, пирожные), встречались в этих заполненных паром уголках, чтобы обсудить будущие брачные союзы и обменяться городскими новостями. В редких случаях, когда (до самого конца XIX в.) женщины толпами собирались на улицах, протестуя против непопулярных нововведений, информацией они обменивались в банях{825}. Здесь совершали ритуальные омовения младенцев, переживших свои первые сорок дней с рождения, а невесты готовились к свадьбам. Для проведения этих обрядов часто приглашали музыкантов, и празднества, бывало, шли по несколько дней. Мужчины иногда заскакивали побриться, а женщины – заплести волосы или покрасить ресницы хной, но на самом деле именно в банях происходила вся повседневная жизнь османского Стамбула{826}.
И местные жители, и приезжие отмечали, что банщики могли себе позволить разъезжать по улицам города на чистокровных лошадях (большинство же ездило на ослах, мулах, верблюдах или волах). Банщиками восхищались и их презирали. Хотя предполагалось, что власти должны следить за чистотой полотенец, за отсутствием запаха сероводорода и температурой воды, сообщалось, что около 10 000 бань Стамбула – рассадники инфекции (колоссальные беды приносил сифилис). Однако каким бы скверным ни было обслуживание, жителей города – и мужчин, и женщин – это не останавливало. Бани являли собой отдельные экосистемы: золу из топок продавали для изготовления чернил, а беднота и сироты толпились возле печей, которые в банях топились круглые сутки. Рассказывали, что зимой дети обступали печи, образуя сеть из человеческих тел. А самым больным разрешали прилечь на овечьи шкуры возле огня.