довольный состоянием больных, мысленно все еще оставаясь там, в палатах. Впервые, уже без сожаления, подумал о том, что оставшийся единственный сын не посчитался с его, отцовским, желанием, не стал медиком. Видимо, Славке больше по душе иметь дело с такими же, как сам, — здоровыми, юными. Не случайно его, молодого инженера и коммуниста, избрали секретарем завкома и членом райкома комсомола. Значит, по душе эта работа, если горит ею. Лучше пусть уж так сжигает свое сердце, а не на костре человеческих болей.
В кабинет заглянул Сергей Тимофеевич, забежавший справиться о Глазунове.
— Как он, Ленька? — поздоровавшись, выжидательно посмотрел на Дмитрия Саввича. — Что-то не пустили к нему. Передачу взяли, а в палату...
— И правильно. Не проходной двор. Ты, Сергей Тимофеевич, у себя на заводе командуй, а здесь — я. Договорились? Ну, присаживайся. Рассказывал мне Славка, как ты там разоряешься.
— Не томите, Дмитрий Саввич, — взмолился Сергей Тимофеевич, — Мой сменщик столкнул его в кювет.
Дмитрий Саввич склонил совсем белую голову, будто к чему-то прислушиваясь. Он и в самом деле вслушивался в себя, в то, что ему говорили его опыт, чувства, интуиция.
— Случай тяжелый, — наконец проронил. — Но будем надеяться на благополучный исход.
Ох уж эта сакраментальная формула. Подстраховывая врача от неожиданностей, она звучит столько же веков, сколько существует медицина. Видно, очень умным был человек, впервые изрекший ее уже тогда, в то далекое невежественное время, сумевший постичь простую, как все великое, истину: в борьбе за жизнь есть предел человеческим возможностям, и невозможного совершить никому не дано.
Однако в данном случае Дмитрий Саввич сказал так скорее по укоренившейся привычке. Операция прошла успешно. Леньке Глазунову уже ничего не угрожает. Да, для него, Дмитрия Саввича, тридцатидевятилетний капитан Глазунов оставался Ленькой, как и этот почти пятидесятилетний сын Тимофея Пыжова — Сергеем, хотя и приходится величать их по имени и отчеству. А как же! Сами имеют взрослых детей. То минулося, когда между ним с Сергеем, например, разница в двенадцать лет одного оставляла в детстве, а другого переносила в зрелую юность. И когда Сережа Пыжов еще гонял со своими сверстниками тряпичный мяч, появившийся в Крутом Яру молодой врач Дубров принимал своих первых пациентов. Теперь стерлись возрастные границы. И все же младшие по-прежнему чувствуют себя младшими.
— Вы уж, Дмитрий Саввич, вытащите его, Леньку, — попросил Сергей Тимофеевич. — Поставьте на ноги.
— Ты кому это говоришь? Ишь, ходатай! — нашумел на него Дмитрий Саввич, как на мальчишку. — Видите ли, забыли у него спросить.
— Я же без всякого...
— Ну ладно, ладно, — добродушно проворчал Дмитрий Саввич. — Еще и танцевать будет наш Ленька.
— Тогда побежал, — обрадовался Сергей Тимофеевич. — Это я машину Пал Палыча гоняю. О Леньке справился, теперь — к Юдиным. Деду Кондрату обещал завод показать.
— Феноменальный дед, — не без восхищения заметил Дмитрий Саввич. — Ум ясный, зрение, слух — почти норма. Вот на ногах — как малое дитя: ковыляет, ковыляет от одной опоры до другой.
— Давно просился — еще Геська был жив.
— Как? Герасим умер?!
Выслушав Сергея Тимофеевича, задумчиво-скорбно закивал. Может быть, Дмитрии Саввичу вспомнилась та далекая грозовая ночь, когда погиб Семен Акольцев, а Фрося еле приволокла выкраденного у фрицев сбитого летчика, оказавшегося тем беспризорником, которого когда-то взяли к себе и вырастили Юдины? Или думал о последующих, уже послевоенных встречах с ним, испытавшим так много трагического в своей недолгой жизни?
Так и оставил его Сергей Тимофеевич, тонко почувствовав душевное состояние Дмитрия Саввича, его невысказанное желание побыть наедине со своими мыслями. Ехал к Кондрату Юдину и тоже вспоминал Геську, тоже проникся печалью...
Подворье Юдиных таким и осталось, сколько помнит его Сергей Тимофеевич — без изгороди, открытое всем ветрам, доступное и добрым, и злым людям. В глубине, по огороду, несколько перестарившихся яблонь, в самом углу — одичавшее вишенье загустело, переплелось волчками, прущим из земли молодняком. Ближе к хате, за покосившимся дощатым нужником, буйствует зеленый да сочный хреновый лист. По осени, когда начинается посолка овощей, почти со всей гагаевки идут к Кондрату за листом и корнем. Его же чем больше копают, тем он роскошней разрастается.»
А хата помолодела. В минувшем году Геська перебрал верх — заменил стропила, покрыл шифером. Сам-то он на поселке жил с семьей. Бате же решил помочь, будто чувствовал, что скоро старики, когда-то приютившие его, бездомного, одни останутся. Соседки же, под предводительством Раи, стены перетерли, побелили...
Да, нет у Кондрата сил возле земли хозяйствовать. А у Геськи на два двора разрываться, да еще работая на производстве, тоже не всегда руки доходили. Иной раз удавалось полностью вскопать огород, посадить все, что надо. Иной раз и не получалось. Тогда дед Кондрат с бабой Ульяной кое-как поковыряют землю, пару ведер «американки» высадят, цыбули ткнут — вот это и все их посевы для расхода на первое время. В зиму Геська завозил им овощи и картофель. Теперь только Рая осталась...
К дому и подрулил, к самому порогу, мрачноватый и подозрительный от постоянного чтения детективов, директорский шофер.
Кондрат отложил газету, встретил Сергея Тимофеевича своим обычным:
— Каго я вижу! Серега!.. Сидай, голуба.
— Ай впрямь, Сергей, — проговорила бабка Ульяна, подслеповато щурясь со своей лежанки.
— Особо и задерживаться некогда, — сказал Сергей Тимофеевич, подсаживаясь к Кондрату. — Газетки почитываем?
— То ж бабку свою образую насчет китайскага вопросу. Кажу, вот писано, горобцов они извели, потому как вроде много рису клевали. Теперь же таго рису ще больше гинет — точит его какая-то насекомая, какую те горобцы допрежь сничтожали... — Кондрат приосанился: — А китайцев, Серега, коли хочешь знать, мне доводилось видеть вот так, как тебя. Десь в конце двадцатых годов ходили по улицах коммерсанты из ихних. Идет, а сам палочки такие, что к ним шарики разнога цвету конским волосом привязаны, вертит в руках. Они и рипят на разные голоса. Такога шуму натворит! Ще и зазывает: «Шибико шанго!» «Шибико шанго!» Что по-нашенски вроде как шибко хороший у него товар, мол, подходи, налетай. А по дворах — рев: каждому пацану вабится заиметь такую скрипелку, норовят тощую родительскую мошну тряхнуть, где и копейка счет знает... Так, значит, токи появляется такой спокуситель, мужики и бабы одразу меня — у дипломатическую миссию, ежели приравнять к нынешним временам: сустренуть таго купца или, опять же, как ныне пишут — бизнесмена, и спровадить... То уже моя стихия — вести переговоры. Запрашиваю: шо ж ты, мол, «ходя», малолеток с толку сбиваешь?! А он: «Моя протавала, твоя — теньга тавала». «За шо, — кажу, — деньги? Товар-то твой дрековский. Шо