— отчетливее и рельефнее проступали глубокие морщины, выпуклее обозначались широкие крепкие скулы, а глаза, освобожденные от легкой завесы, становились — это было видно даже на расстоянии — пронзительнее и беспокойнее. Человеку было явно за шестьдесят, но назвать его стариком было нельзя, хотя голову его и венчала хорошо поношенная шапка белых волос.
И на следующий день, и позже я встречал этого человека здесь только по вечерам, когда люди покидали пляж, и все повторялось — невидимая, непонятная, нелепая траектория его движений оставалась неизменной… И, признаюсь, он упрямо стал занимать меня, не знаю чем. Но я думал о нем почти постоянно.
Заговорить с ним я не решался — было как-то неловко, — да честно, я даже чуть побаивался его, а никто из моих знакомых ничего толком рассказать о нем не мог.
— Странный человек, — мимоходом обронил один.
— По-моему, немного не в себе, — сказал второй, и последовал выразительный жест пальцем около виска.
— А я слышал, что он сюда и зимой каждый день ходит, — ответил третий.
Все они, как и я, были люди приезжие, — и поэтому знали не больше меня.
Я пошел по местным жителям. Выяснил только одно: зовут его Степаном Степановичем Вольновым, а остальное все то же: «странный», «чудаковатый», «чокнутый» и прочее.
Наконец мне повезло. Я нашел двух стариков. И тому и другому было уже за восемьдесят, но память сохранили хорошую.
Степан Степанович здешний. Жил тут недалеко с семьей — женой и двумя сынишками-близнецами. В самом начале войны попал на фронт. Воевал на Украине и под Москвой — потом в Ленинграде. Там его тяжело ранило. Вольнова эвакуировали в Тбилиси, где ампутировали ногу. После госпиталя, откуда его выписали по чистой, он вместо ноги соорудил себе деревянную ходулю и решил во что бы то ни стало добраться до дома. А здесь еще немцы были. Но пошел. Сначала попал в Краснодар, а потом сюда. Как уж шел с такой ногой, как переходил линию фронта, никто не знает, но домой все-таки вернулся. Да дом-то оказался пустым — жену с мальчиками немцы куда-то угнали вместе с другими жителями. То ли там, то ли в пути они, видно, и загинули, поскольку ни слуху ни духу о них не было.
Остался Степан Степанович один.
Стоял декабрь сорок второго. Как-то под вечер вышел Вольнов на берег. Море штормило. Вдруг видит прибитый к берегу полуразбитый баркас. Он к баркасу, а в нем три краснофлотца. Только не живые, а мертвые. Всю ночь копал Степан Степанович могилу на берегу, захоронил краснофлотцев, но даже холмика не насыпал, досками от баркаса прикрыл: ведь в поселке-то немцы. А уж когда немцев прогнали, он могилу в порядок привел, а еще немного погодя останки краснофлотцев в общую братскую перенесли, что в трех километрах отсюда. Там и имена их выбиты: Вольнов сохранил.
После войны Степан Степанович, как все, естественно, работал, был счетоводом в райпотребсоюзе — благо эта должность не требует разговоров, но каждый день после службы обязательно приходил на пляж. А потом не очень давно на пенсию вышел и это занятие стало его единственным смыслом жизни. Вот так все ходит и ходит, все смотрит и смотрит, о чем уж думает — кто знает, — говорить с ним сейчас об этом совсем бесполезно стало. Что он надеется найти?.. И вот я вновь у моря, на золотом песчаном пляже. Снова вечерело, солнце садилось за горизонт, но сегодня было не так прохладно, как в день моего приезда.
Степан Степанович уже шел по пустынному пляжу. Только теперь я отчетливо слышал, как поскрипывает его протез.
Когда он поравнялся со мной, я встал:
— Добрый вечер, Степан Степанович!
Он, кажется, смутился, чуть забеспокоился, поправил чеховское пенсне на носу и ответил негромко:
— Добрый вечер, милейший. А откуда вы меня знаете?
— Да знаю, Степан Степанович, — сказал я и крепко пожал его сильную, вовсе не старческую руку.
БОЕВАЯ ПОДРУГА
Генерал был очень стар. Восемьдесят семь — не шутка! Правда, на здоровье он особенно не жаловался, но все же лет десять назад бросил курить, а выпивать, да и то чуть-чуть, позволял себе лишь в большие праздники. Ведь береженого бог бережет.
Уже семнадцатый год он жил без дела — без министерской должности и зарплаты, без машины и без адъютанта. Был на пенсии. Его беспокоили только пионеры — красные следопыты. Их, пионеров, становилось все больше, а старых генералов соответственно все меньше.
Накануне очередного Дня Победы генерал сказал жене:
— Давай, Катя, завтра в Парк культуры махнем!
— А что вдруг? — спросила Катя.
— Да праздник ведь завтра наш. Сходим, посмотрим, как собираются ветераны. А мы с тобой так ни разу и не были. Поглядим, как народ чтит своих героев.
— Мундир приготовить, Петенька?
— А зачем мундир? Вытерся он, поизносился, а новый, как ты знаешь, мы не пошили. Пойду в штатском, ордена надевать не буду. Сама говоришь, надо быть поскромнее.
— А как мы туда доберемся? В метро, наверное, затолкают.
— Такси закажем ради праздника.
На том и порешили.
Но утром жена вспомнила:
— А как же, Петенька, твои любимые пирожки с капустой? Надо бы по такому случаю испечь… Да вот забыла.
— Смотри! — сказал генерал. — Пирожки — это хорошо. Я тогда, пожалуй, один съезжу.
Он натянул свою рубашку, надел уже кое-где залоснившийся костюм.
— Может быть, все-таки хоть колодочки наденешь?
— Не буду, — сказал он. — Чего кичиться? И так сойдет. Все со мной.
Заказал такси. Битый час стоял у окна. Потом позвонили, что машина вышла, и назвали номер.
Он поцеловал Катю, похвалил службу быта и спустился вниз.
Сказал шоферу:
— В Парк культуры.
— Какой?
— Горького.
— А то можно Измайлово или Сокольники.
— Нет, Горького.
У входа в парк было настоящее столпотворение. Толпы народа и в самом парке. И что совершенно поразило генерала, среди в общем-то немногих ветеранов — с наградами, колодочками в выцветших гимнастерках, матросских бушлатах, старого покроя кителях — куда больше было молодых людей, явно не прошедших войны или вовсе не видавших ее. Они медленно шли по аллеям парка, и пристально, напряженно вглядывались в лица ветеранов, словно хотели увидеть кого-то из своих близких, дорогих сердцу людей. Многие держали в руках маленькие самодельные щиты с надписями: «Ищу отца…», «Я — внук солдата, погибшего…», «Однополчане, отзовитесь!..». А сами ветераны собирались под более солидными транспарантами — по фронтам, армиям, корпусам, дивизиям, полкам.
«А вдруг и мой есть?» — подумал генерал о своем гвардейском корпусе. Но тут же