войсковых начальников — Радкевича, Горбатовского и особенно Каледина, — то пост командующего армией был создан явно не для них. Отдельно отметим генерала Ренненкампфа — способного и любимого всеми своими подчиненными военачальника. На его долю выпал тягчайший крест послужить козлом отпущения для двух преступно бездарных главнокомандовавших фронтом.
Остальные командовавшие армиями производили впечатление полной бесцветности. Плох был Безобразов. Еще хуже Рагоза. И совершенно невозможны слабодушный Самсонов и методичный Сивере. Руководство корпусами и дивизиями, за несколькими блестящими исключениями, было посредственно, несколько выровнявшись на второй год войны. Командиры полков, выступившие на войну, были, как правило, превосходны, и эту же характеристику можно дать всему нашему офицерству — как кадровому, так и прапорщикам первого года войны.
Отметим чрезвычайно вредное влияние Георгиевского статута 1913 года на войсковых начальников и войсковые штабы. Статут этот обратил орден Святого Георгия в средство для делания карьеры, связав с заветным белым крестиком несоразмерные служебные преимущества и материальные выгоды. Георгиевский статут 1913 года развратил армию (в первую очередь и больше всего — штабы дивизий). Он создал неслыханный карьеризм и узаконил лживые донесения, ставшие язвой Действовавшей армии.
Исключительно плохой подбор офицерского состава оперативной части Ставки (куда автоматически переключились «столоначальники» Главного управления Генерального штаба, никогда не видевшие боя и не знавшие строя) был причиной того, что опыт войны совершенно не был разработан и войска два года не получали никаких наставлений. В июле 1916 года Ставкой было разослано в войска первое с начала войны наставление о действиях пехоты в бою. Оно рекомендовало атаку густыми массами и совершенно упускало из вида наличие у противника пулеметов. Книжки эти остались в частях войск неразрезанными. Честь и слава тем безвестным строевым подполковникам и капитанам и молодым офицерам Генерального штаба войсковых штабов, что, не ожидая ничьей указки, сами прорабатывали опыт боев, сами создавали свои уставы и наставления, нередко писанные собственною кровью… Они спасли армию от полного истребления.
В общем, подведя итоги нашему управлению войск, следует еще раз признать, что уроки Японской войны, оздоровившие русскую армию от взводных командиров до начальников дивизий, совершенно не пошли впрок нашему высшему командованию. Самоотверженная, как никогда еще в предыдущие войны, боевая работа войск им профанировалась и пропадала даром.
Наши победы были победами батальонных командиров. Наши поражения были поражениями главнокомандовавших. Вот причина той безотрадной обстановки, в которой протекло все участие России в Мировой войне.
И несмотря на эту безотрадную обстановку, преодолевая неслыханные препятствия, русская военная мысль продолжала работать. Работа эта вывела военное искусство из того тупика, в который его завела позиционная война. И русскому историку больно отметить, что этим творчеством воспользовались не вершители судеб русской армии, для которых военное искусство было закрытой книгой, а неприятель…
Это новое слово было сказано командиром VIII армейского корпуса генералом В. М. Драгомировым и вписано в историю военного искусства штыками подольцев и житомирцев 15 июля 1916 года под Кошевом.
Кошевское сражение составило в этой истории такую же эпоху, как Левктры, Канны, Моргартен, Рокруа, Полтава, Лейтен и Ульм. В тот же день искусство было поставлено на подобающее ему первое место, а техника подчинена тактике. И большим несчастием для русской армии было то, что замечательная инициатива Драгомирова не была надлежаще оценена и понята.
Но плагиаторский ум Людендорфа подхватил идею русского военачальника, применив ее к германским условиям, и Кошевский прорыв, повторенный в грандиозных размерах, нашел себе всемирное признание (как «немецкий» метод!) в германских наступлениях в Пикардии и на Шмен-де-Дам и в ответных ударах французского Скобелева — генерала Ман-жена — при Мери-Курселе и Суассоне.
Если высшим проявлением тактики в Мировую войну был Кошевский прорыв, то высшим проявлением оператики было Брусиловское наступление — одновременный удар в четырех местах, обеспечивший стратегическую внезапность. Два года спустя маршал Фош эмпирическим путем и совершенно самостоятельно нащупал тот же метод при выталкивании германских армий из Франции. За Брусиловым остается заслуга первого применения этой стратегической идеи и оперативного метода, применения, заметим, не эмпирически найденного, а интуитивно открытого.
Русский военный гений жил и проявлял себя где мог и как мог. Но в ту упадочную эпоху проявление творчества не ценилось людьми, на творчество не способными. Полководцы не были на полководческих местах — и судьбы России вверены были не им, а отданы в трясущиеся руки Рузского, Эверта и Алексеева…
Давление союзников — а именно Франции — сказывалось на русской стратегии тяжелым бременем.
Союзники наши имели полное право требовать наступления в Восточную Пруссию, и притом сколь можно скорейшего. Это было уже условлено существовавшей конвенцией и отвечало насущнейшим интересам самой России. Спасая Париж на полях Гумбиннена, мы прежде всего спасали самих себя. Связанные недобитой Австро-Венгрией, мы погибли бы от яростного удара тридцати победоносных германских корпусов Французского фронта. Обещав наступление неготовыми армиями уже на 14-й день, генерал Жилинский этим своим недомыслием сорвал весь план войны Германии. Русское недомыслие повлекло за собой германскую ошибку. Минус на минус дал плюс. Перейди мы границу Пруссии не на 14-й день, а на 21-й с хорошо устроенными войсками — никаких стратегических последствий наша восточнопрусская операция уже не имела бы. Торопливый наш поход в Восточную Пруссию полностью оправдан историей — и оправдан именно благодаря своей торопливости.
Французский главнокомандующий был в своем праве просить — и даже требовать — ускорения наступления русских армий германского фронта. Но он не был вправе навязывать нам свои соображения о походе на Берлин с левого берега Вислы, указывать нам маршрут с Мокотовского поля на Темпельгофский плац. Это не касалось генерала Жоффра. Сознательно идя на риск сорвать план стратегического развертывания союзных армий, французский главнокомандующий совершал преступление. Но еще большее преступление совершил русский Верховный главнокомандующий, сразу подчинившийся этой чужой фантазии и разбивший 26 июля весь наш и так уже посредственный план стратегического развертывания. Во имя химеры похода от Варшавы на Берлин была ослаблена на два корпуса (Гвардейский и I армейский) армия Ренненкампфа, и с назначением XX корпуса в Пруссию было оголено опаснейшее Люблинское направление Юго-Западного фронта. Не доведенная до конца Гумбинненская победа, едва не повлекшее общей катастрофы поражение нашей 4-й армии под Красником были результатом непрошеного вмешательства французского главнокомандующего в дела, его совершенно не касающиеся.
Второй случай вмешательства генерала Жоффра в русскую стратегию произошел в ноябре 1915 года на совещании в Шантильи. Французский главнокомандующий навязал нам идею наступления к северу от Припяти, тогда как слабое место неприятельского расположения было на нашем Юго-Западном фронте. Отсюда — порочный план кампании 1916 года: нагромождение всех сил и