В это время пришло известие из Киева о кончине митрополита
Гедеона. Царский посланник знал, что гетман не любил
покойника, но Мазепа перед Борисом Михайловым, говоря о смерти
Гедеона, прослезился и начал расточать похвалы двум
скончавшимся тогда иерархам: митрополиту Гедеону и московскому
патриарху Иоакиму.
Уже прощаясь с гетманом, царский посланник дьяк Борис
Михайлов попросил назад подметное письмо, которое привозилось
гетману для показа. Дьяк объяснял, что это письмо нужно для
сыска воров в государевом приказе. Мазепа увидал недоверие к
себе, изменился в лице, выслал прочь бывших там и, оставшись
с Борисом Михайловым наедине, говорил: <Очень меня печалит
то, что во мне сомневаются! Иначе для чего бы это письмо брать
назад от меня? Зачем хотят хранить такие клеветы и сплетни
про меня? Из этого я догадываюсь, что письму этому верят и о
моей голове станут мыслить!>
Борис Михайлов уверял гетмана в неизменной к нему милости
обоих государей и объяснял, что подметное письмо требуется
обратно вовсе не ради какой-то осторожности от гетмана, а для
сыска воров.
Гетман позвал генерального писаря Кочубея и сказал: <Се ще
мене щепа в сердце влезла! Борис просит лист назад>. <Что с
441
ним будете делать? Разве в наказе у тебя написано, что взять его
назад?> - спросил посланца Кочубей.
<В наказе того писать не доводится, - сказал Борис
Михайлов, - а мне приказано словесно привезти назад письмо>.
Кочубей по приказу гетмана принес царскую грамоту, где
было сказано, чтобы верить Борису во всем, что у него в наказе
написано. Прочтена была грамота. Гетман произнес: <Видишь, ?
верить тому, что в наказе написано, а того, чтобы письмо назад
отдавать, - не написано, и потому нам отдать письма нельзя.
Такие письма подираются и сжигаются, а я, гетман, до их го-
сударского указа то письмо сохраню в целости для подлинного
свидетельства и сыска и учну до самой крайней ведомости
доискиваться, а тебе того письма не отдам>.
В. разговоре с Борисом Михайловым Мазепа сознавался, что
его многие не любят и считают поляком, способным изменить
царской державе. <Зазрят мне, - говорил он, - что я когда-то
в молодости был покоевым у прежнего польского короля
Яна-Казимира и что у меня в Польше есть сестреница (сестра). Оттого
чают у меня доброжелательство к польской стороне. Точно, меня
в молодых летах отец отправил ко двору Яна-Казимира, только
этого не следует мне ставить в подозрение. Лучше же было, что
я научался обращению с людьми вблизи королевской особы, а
не где-нибудь в корчмах, предаваясь всяким безобразиям. Хоть
и был я при польском короле, однако после, по моей прямой
совести, перешел на сю сторону Днепра и тут получил себе
милости и всякое добро, и дослужился до гетманского чина и с ним
до всякого довольства и почета у их царских величеств, а не у
польского короля. Теперь вот, по милости их царских1 величеств, я мало чем меньше польского короля. Чего же мне еще желать?
Прежние гетманы помышляли иначе и зато себе восприяли, а я
то имею непрестанно в своей памяти. А что моя сестра остается
в-Польше, так это потому, что она обжилась там и возвращаться
ей сюда незачем. Ведь и кроме меня, гетмана, у многих из наших
старшин есть сродники в Польше: у обозного Борковского, например, там родной брат… На них, однако, позора за то нет. И
меня подозревать не следует, будто я доброжелательствую более
польской стороне>.
<Я, - заметил Борис Михайлов, - о тебе таких речей не
слыхал, да и говорить никто не посмеет. Объяви, гетман, именно, кто о тебе такие речи говорил>.
<Я ведь говорил, - отвечал гетман, - об этом, только очи-
щаючи себя от подозрений, а не на довод против кого бы то ни
было, и объявлять о таких людях незачем. Вот только что
нехорошо: нынешние малороссийские люди ездят в Москву и живут
по столице в разных местах, а особого двора малороссийского не
442
имеют, по своей воле везде бродят из улицы в улицу, иные
покумились и посватались с вашими людми всяких чинов и от
них-то идут всякие поговоры и непристойные слова, и если на
Москве впредь учинится какое воровство или подметное письмо
явится, о том никакими способами розыскать будет невозможно.
Пусть бы великие государи изволили указать особый двор для
малороссиян, как уже было при царе Алексее Михайловиче>.
11 апреля гетман отправил Бориса Михайлова с большим
почетом, сам провожал его до кареты, а генеральные старшины, хоружие и асаул1 проводили его за пять верст от Батурина.
Попытка гетмана заманить Искрицкого, как говорил гетман
дьяку, не удалась. Посланный челядник добрался до имения
Искрицкого и подал ему письмо будто бы от Доморацкого. Но Ис-
крицкий смекнул хитрость и сказал: <А где Доморацкий? Знаем
мы вас, крашеные лисицы! Не будь мирного договора, знал бы
я куда деть тебя, листоношу!> И прогнан был челядник и вернулся
ни с чем.
Между тем в Польше появилось от Мазепы такое же загадочное
лицо, каким являлись из Польши в Малороссию к Мазепе
Доморацкий и Искрицкий. Это был человек среднего роста, тощий, бледнолицый, с клинообразною бородкой, с длинными усами, в
чернеческой2 одежде. С виду казалось ему лет около сорока. Он
называл себя иноком Соломоном. Он приезжал в Польшу два раза.
Первый раз в конце 1689 года; тогда он привез и подал польскому
королю в Жолкве письмо гетмана Мазепы, будто бы писанное во
время возвращения из похода к Перекопу и порученное этому
чернецу, бывшему в крымском походе с образом Всемилостивого
Спаса. В этом письме гетман жаловался на утеснения, терпимые
малороссиянами от Москвы, желал воссоединить снова Украину
с Речью Посполитою, обещал расположить к этому Козаков, просил королевской протекции и заявлял, что с ним в замысле
татары. Король не вполне поверил подлинности этого письма, задержал чернеца, отправил в Креховский монастырь недалеко от
Жолквы, а немного времени спустя приказал отпустить его и
выдать ему проезжий лист на обратный путь в Украину как
человеку, будто бы бродившему за собиранием милостыни. Весной
1690 года Соломон явился снова в Польше и направлялся прямо
в Варшаву. Не доезжая польской столицы, нанял он какого-то
студента и вместе с ним составил <воровские> письма к королю
1 Высшая военная и гражданская администрация, совет при гетмане -
генеральный обозный, генеральный судья, генеральный писарь, генеральный есаул (асаул), генеральный хорунжий (хоружий), генеральный под-
скарбий и генеральный бунчужный - считались выборными.
2 Монашеской.
443
и к коронному гетману будто от имени Мазепы с таким же, как
и в прежнем письме, желательством приязни и подданства
Польской Короне от войска запорожского и от всего малороссийского
народа. Студент, которого подговорил на это Соломон, прежде
служил <хлопцем> у какого-то итальянца, а потом учил детей у
хозяина того дома, куда пристал Соломон. После составления
фальшивого письма чернец остался пьянствовать в Солке, а студент
уехал вперед в Варшаву, явился к королю и донес об обмане.
Скоро вслед за студентом прибыл в Варшаву чернец Соломон и
подал королю письмо, будто бы от малороссийского гетмана, уже
переписанное набело. Но король был уже предупрежден, приказал
тотчас позвать студента и дать ему очную ставку с Соломоном.
Студент обличал плутовство черневыми отпусками письма, написанными его рукою. Присмотревшись в лицо чернецу, король
узнал в нем того самого, который уже приезжал к нему с подобным
письмом и представлялся в Жолкве в прошлом году. Соломон
сначала запирался и вывертывался; но когда ему пригрозили
пыткою, то сознался, что оба раза подавал королю от гетмана Мазепы
фальшивые письма и делал это самовольно, желая как-нибудь
поселить раздор и смятение. После того, когда Соломона
содержали под караулом, он, думая как-нибудь вывернуться, вымыслил
еще два письма от Мазепы - одно к королю, другое к Шумлян-
скому, в которых излагалось удивление, почему посланный чернец
Соломон не возвращается. Король на этот раз еще менее мог
поддаться обману после того, как этот чернец был уже уличен
студентом в составлении фальшивого письма. Припугнутый угрозами