— Моа. Это я помню. Я тебе показывал восхитительные рисунки их останков, сделанные недавно профессором Оуэном? Линии просто поразительные. Поразительные! — То, как Одюбон поцеловал кончики пальцев, доказывало, что в душе он остался французом.
Гаррис взглянул на него с лукавой улыбкой:
— Но ты, конечно, смог бы нарисовать лучше?
— Сомневаюсь. Каждому свое. Нарисовать мертвый образец так, чтобы на полотне он смотрелся как живой, — я могу. Мой талант именно в этом, и я потратил теперь уже почти сорок лет, чтобы научиться всем необходимым приемам и хитростям. А вот изобразить ископаемые кости в мельчайших деталях… тут я, без малейшего стыда, отдаю пальму первенства достойнейшему профессору.
— Будь в тебе чуть меньше скромности, ты был бы идеален, — заявил Гаррис.
— Вполне возможно, — самодовольно ответил Одюбон, и они поехали дальше.
Медленная глуховатая барабанная дробь доносилась с засыхающей сосны, с высоты около тридцати футов.
— Вот он, Джон! — указал Гаррис. — Видишь его?
— Вряд ли я смог бы его не заметить, если он размером с ворона, — ответил Одюбон.
Краснощекий дятел продолжал долбить, отыскивая под корой личинки. Это был самец, с красным, как и щеки, хохолком. У самки хохолок черный, загибающийся вперед. Точно так же различались самцы и самки их близких родственников из континентальной Террановы — белоклювый и императорский дятел из Мексики.
Одюбон спешился, зарядил дробовик и приблизился к сосне. К этому дятлу он подошел ближе, чем смог бы к любому из его собратьев в Терранове. Подобно масляным дроздам и многим другим птицам Атлантиды, дятел не мог представить, что некто на земле представляет для него угрозу. Белоклювый и императорский были менее наивны.
Дятел поднял голову и издал звук. Он оказался высоким и пронзительным, как взятая на кларнете фальшивая нота. Одюбон замер с ружьем на плече, ожидая, не откликнется ли другая птица. Когда этого не произошло, он прицелился и нажал на спуск. Дробовик выстрелил, извергнув пахнущий фейерверком дым.
Испуганно вскрикнув, краснощекий дятел свалился с сосны. Минуты две он бился на земле, потом затих.
— Хороший выстрел, — прокомментировал Гаррис.
— Merci, — рассеянно отозвался Одюбон.
Он поднял дятла. Тот был еще теплый, и по нему ползали клещи и птичьи вши. Те, кто не имел дела с только что убитой птицей, никогда не думают о таких вещах. Художник вытер ладонь о штанину, чтобы избавиться от ползучих паразитов. Обычно они не трогают людей, потому что те им не по вкусу, но иногда…
Одюбона внезапно посетила свежая мысль. Он уставился на дятла и проговорил:
— А вот интересно, птичьи паразиты из Атлантиды отличаются так же, как и сами птицы, или они одинаковые что здесь, что у птиц Террановы?
— Не знаю, — отозвался Гаррис. — Не хочешь заспиртовать десяток-другой паразитов, а затем проверить?
Секунду подумав, Одюбон покачал головой:
— Нет, уж лучше пусть этим займется тот, кого такие проблемы действительно интересуют. А я здесь ради уток, а не вшей!
— Кстати, ты и сейчас добыл неплохой образец, — заметил его друг. — Краснощекие тоже становятся редкостью.
— Потому что осталось мало лесов, где они могут кормиться, — со вздохом произнес Одюбон. — В Атлантиде вообще немного сохранилось от того, что было прежде, — кроме людей, ферм и овец. — Едва произнеся эти слова, он понял, что не прав, но поправляться не стал. — Если сейчас мы не покажем ее такой, какая она есть, то вскоре будет уже слишком поздно. А для очень многих видов это «поздно» уже наступило.
«А не опоздал ли я сам? — подумал он. — Пожалуйста, пусть это окажется не так!»
— Станешь делать наброски прямо сейчас? — спросил Гаррис.
— Если не возражаешь. Птичьим тушкам гораздо легче придать нужную позу, пока они не начали коченеть.
— Давай приступай. — Гаррис спешился. — А я пока выкурю трубочку-другую и поброжу вокруг с ружьем. Может, добуду кого-нибудь еще тебе для рисования. Или нам на ужин. А может, и то и другое — как знать? Если я правильно помню, местные утки и гуси на вкус не хуже остальных — за исключением нырков. — Он был убежден, что лучшая дичь в мире — это утка-нырок, должным образом зажаренная и поданная с кусковым сахаром. Одюбон был склонен с ним согласиться.
Когда Гаррис ушел, художник положил краснощекого дятла на траву и подошел к одной из вьючных лошадей. Он помнил, в какой из седельных сумок лежат его рисовальные принадлежности: стенд для установки образца, проволока, палочки рисовального угля и драгоценная бумага.
Одюбону вспомнилось, как в детстве он приходил в отчаяние оттого, что не мог нарисовать птиц в реалистичных позах. Живая птица в руке смотрелась прекрасно, но мертвая выглядела лишь тем, чем была, — мертвой птицей. Обмякшая и распластанная, она словно кричала о своей безжизненности.
Обучаясь живописи во Франции у Давида, он иногда делал рисунки с чучел. У художника запылали щеки, когда он вспомнил шарнирную модель птицы, которую попытался смастерить из дерева, пробки и проволоки. После бесконечных усилий он произвел на свет нечто, что могло сойти лишь за хромого дронта.[194] Друзья тогда высмеяли его творение. И как было на них сердиться, когда Одюбону самому хотелось расхохотаться, глядя на это чудище? В конце концов он его растоптал.
Если бы ему не пришла в голову мысль о проволоке… Сейчас художник не представлял, что бы без нее делал. Проволока позволяла ему зафиксировать птицу в таком положении, словно она еще жива. Его первым опытом стал зимородок, и, еще рисуя, Одюбон уже понимал, что результат получается уникальный. Даже сейчас, устанавливая стенд, он на миг испытал тот, давний восторг. Едва художник придал птице желаемую позу, у нее даже глаза словно ожили.
Закрепляя дятла проволокой так, будто тот все еще сидит на стволе, Одюбон пожалел, что не может вызвать в себе нечто более сильное, чем тень былого трепета. Но он уже очень много раз проделывал эту операцию. Рутина затмевала искусство. Сейчас он уже не был открывателем чуда. Он просто… работал.
«Что ж, если работаешь, то покажи все, на что способен», — подумал он.
Долгая практика принесла свои плоды. Пальцы почти самостоятельно гнули проволочки, придавая птице нужную позу. Когда руки решили, что дело сделано, Одюбон критично осмотрел краснощекого дятла, затем переместил проволоку, изменяя положение хвоста. Этими длинными и жесткими перьями дятел упирался в кору — почти так же, как если бы у него имелись задние лапы.
Художник начал рисовать эскиз. Ему вспомнилось, сколько мучительных усилий потребовали первые из них и какими жалкими, несмотря на все мучения, оказывались результаты. Одюбон знал и других художников, которые пытались изображать птиц, но опускали руки, когда первые картины не совпадали с тем, чего они хотели и чего ожидали. У некоторых из них, судя по тому, что Одюбон видел, несомненно был дар. Но обладать талантом и оттачивать его… О, какая большая разница! Мало у кого хватило упорства продолжать заниматься любимым делом, даже если получалось не очень хорошо. Одюбон сам не сумел бы подсчитать, сколько раз он, отчаявшись, почти сдавался. Но когда упорство встречает талант, на свет могут родиться великие творения.
Угольный карандаш словно ожил, порхая по листу бумаги. Одюбон кивнул. Выходящие из-под его пальцев линии остались такими же сильными и плавными, как и прежде. Руки у него не дрожали, как у многих в его возрасте. Но далеко ли он ушел от них? С каждым восходом солнца он приближался к ним на день. Художник рисовал быстро, наперегонки с собственной старостью.
Громыхнуло ружье Гарриса, и рука Одюбона дрогнула. А у кого бы она не дрогнула из-за неожиданного выстрела? Впрочем, испорченную линию легко можно стереть. Художник быстро и уверенно продолжил работу и почти завершил эскиз к тому времени, когда вернулся Гаррис, держа за ноги большую птицу.
— Индейка? — удивленно воскликнул Одюбон. Его друг кивнул и широко улыбнулся:
— Сегодня нас ждет прекрасный ужин!
— Согласен. Но кто бы мог подумать, что эти птицы распространятся настолько быстро? Их завезли на юг… не более тридцати лет назад, верно? А сейчас ты подстрелил индейку уже здесь.
— Зато на них интереснее охотиться, чем на масляных дроздов и им подобных. У индеек хотя бы хватает ума спасаться, если они видят приближающуюся опасность. Можно сказать, того самого ума, который Господь дал гусю… хотя Он и наделил им не всех местных гусей.
— Не всех, — согласился Одюбон.
Одни регулярно улетали в другие страны и благодаря этому приобрели необходимую осторожность. Другие жили на большом острове круглый год. Эти птицы осторожности не проявляли. Некоторые из них плохо летали. А прочие и вовсе не могли летать, потому что крылья у них были маленькими и бесполезными, как у масляных дроздов.