П.В. Басин изобразил императрицу Елизавету Алексеевну перед скульптурным бюстом скончавшегося мужа.
По семейному преданию, эскиз картины был сделан в Таганроге, а сама она писалась в Марьине и закончена, таким образом, уже после смерти императрицы. Елизавета Алексеевна действительно представлена восседающей в одном из золоченых марьинских кресел, весьма похожим на тот, что занимала Софья Владимировна на акварели П.Ф. Соколова. Доверительные отношения, сложившиеся между двумя дамами, графиней и императрицей, породили легенду о том, что усадебные бумаги могли бы пролить свет на историю Веры-молчальницы — таинственной монахини Сырковского монастыря близ Тихвина. Некоторые видели в ней Елизавету Алексеевну, скончавшуюся всего полгода спустя после мужа. Якобы она последовала примеру своего супруга и удалилась из света.
Впервые Вера-молчальница появилась в Тихвине в 1831 году, а семь лет спустя после ареста и допроса дала обет молчания. С 1841 года жила в Сырковском монастыре близ Великого Новгорода за счет княгини A.A. Орловой-Чесменской. В данном случае истина обнаружена. К.В. Кудряшов, исследовавший семейный архив Н.С. Маевского, установил, что под именем «молчальницы» скрывалась Вера Александровна Буткевич, дочь екатерининского вельможи генерал-майора Александра Дмитриевича и Анны Ивановны фон Моллер, его второй жены (мать Н.С. Маевского, Любовь Александровна — дочь А.Д. Буткевича от третьего брака). Милохово, имение Буткевичей, находилось в окрестностях Новгорода возле села Колома.[250] Большое значение для окончательного решения вопроса сыграла недавняя статья Ю. А. Молина, в которой впервые приводится акт о вскрытии тела императрицы.[251]
Живописное полотно П.В. Басина (1793–1877) изображает императрицу рядом с «истуканом» императора. В 1834 г. Строгонова распорядилась портрет «в Готическом кабинете на свое место поставить»
Благодаря нескольким фотографиям, мы достаточно хорошо представляем кабинет графини Софьи Владимировны в его «готическом» варианте, исполненном архитектором П. Садовниковым в 1834 году. Стены интерьера были окрашены «бистровою или кофейною краскою». Двери, украшенные крестоцветом, скорее напоминали вход в католическую часовню, нежели в помещение усадебного дома. Лепная падуга имитировала арки готических соборов. Центром композиции плафона являлась огромная розетка, которую окружали килевидные арки с включенными в их рисунок четырехлистниками. Окна имели «готическую расстекловку».
В окружении двух резных торшеров, украшенных двойным гербом Строгоновых и Голицыных, находился ореховый шкаф, декорированный большими четырехлистниками в нижней части. Это был своего рода «реликварий», поскольку именно там хранились самые дорогие документы семьи, в частности 45 писем Александра I, 11 томов писем Елизаветы Алексеевны, 42 письма императрицы Марии Федоровны, 3 тома писем Натальи Петровны, 7 томов писем Павла Александровича, книги о войне 1812 года, виды, зарисованные Е.И. Есаковым на фрегате «Святой Патрикий», гравюра Андрея Пищалкина «Кончина Александра I», «пакет, заключающий реестр церковным вещам, кои были похищены из храмов Божьих воинами Наполеона Бонапарта во время нашествия на Отечество наше в 1812 году и при изгнании его из России отбиты корпусом российских войск, находившихся под начальством графа П.А. Строгонова».
Кабинет Софьи Владимировны
В 1831 году Кабинет Софьи Владимировны архитектор П. Садовников превратил в подобие монастырской кельи. Справа в окружении двух торшеров с соединенными гербами Строгоновых и Голицыных — шкаф. В нем хранились самые ценные документы усадьбы.
А. Никитин составил план подвала столь же основательно, как и планы верхних этажей, что бывает чрезвычайно редко в архитектурной практике. И это неслучайно. В нижнем ярусе марьинского дома, трактуемого на английский манер, как ground floor, находилась обширная кухня с особым «цехом» для изготовления пирожных и т. д., там жило некоторое количество прислуги.
Дом на Тосне был рассчитан на Лукулловы пиры и, следовательно, на большое число гостей. Однако повседневная жизнь в Марьино происходила тихо, даже слишком тихо, навевая тоску на сонных хозяев, голодных до «приезжающих». В 1828 году они дождались визита веселой кампании молодых людей, которая оставила подробности своего пребывания: «В одиннадцать часов звонок призывал нас к общему завтраку, и тут происходила патриархально придворная церемония. Собравшиеся обитатели <…> ожидали появления княгини, которая ровно в половине двенадцатого выходила из внутренних апартаментов, опираясь на руку одной из близких родственниц и мерно постукивая костылем. Все присутствующие почтительно ей кланялись и следовали за ней в столовую. В то время когда мы гостили., нас садилось за стол не менее 30 человек. Княгиня с почетными гостями помещались на казовом (т. е. верхнем) конце, а молодежь — на противоположном. Когда, бывало, мы расшумимся, что происходило не от возбуждения винными парами, потому что вина за завтраком не полагалось, и на стол ставились только кружки с квасом и домашним пивом, то княгиня, бывало, постучит костылем и тотчас же водворялось на время почтительное молчание», — вспоминал Феофил Матвеевич Толстой.[252] Он оказался в Марьине после шумного успеха концертов, которые вместе с начинавшим тогда свою деятельность М.И. Глинкой, князем С.Г. Голицыным, внучатым племянником княгини Натальи Петровны, М.Ю. Вильегорским и другими, менее колоритными фигурами, давал в 1827 году в Строгоновском саду в Санкт-Петербурге.
План подвала показывает, что именно там размещалась кухня
Затем «труппа» оказалась в Марьино, где в библиотеке была представлена продукция европейских нотоиздателей: прежде всего парижских, а также берлинских и амстердамских. Среди петербургских — встречаем имена Дальмаса, Брейткопфа, Герстенберга и Дитмара. «Северный Трубадур» — журнал для пения в сопровождении фортепьяно, издаваемый в Петербурге Дальмасом [1807 г.]. Несколько номеров объединены в конволют, заключенный в полукожаный переплет с литерным суперэкслибрисом «S» (вероятно, «Sophie», или «Strogonov»), тисненным золотом на красном сафьяне.[253]
«…Мы прожили тогда дней десять в Марьине и исполнили там между прочим несколько сцен из „Севильского цирюльника“. Глинка был Фигаро, Фирс (С.Г. Голицын) — Бартоло, а я — Альмавива», — писал Толстой и сообщал, что тогда же исполнялась сочиненная Глинкой баркарола As dur для тенора с хором. Тот же автор вспомнил инцидент во время репетиции баркаролы: «М.И. пришел в ужаснейший азарт, сопряженный даже с нервным расстройством». Композитора поразила взятая одним из певчих нота ла-бемоль контроктавы. «На репетиции, при окончании пьесы, Глинка громко вскрикнул и из оркестра вскочил на сцену», попросив певчего повторить этот звук.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});