По телевизору передают местные новости, и, жуя бутерброд и вполуха слушая репортаж о каком-то недавно открывшемся очередном торговом центре «Царский двор», я размышляю, стоит ли мне вообще выходить сегодня из дома, то есть продолжать заниматься Кужавским? Есть ли в этом смысл? Вроде бы я уже знаю о нем достаточно, никаких сдвигов, как у Матейко и Журбенко, не наблюдается — не ходить же мне за ним веки вечные — на мне еще Элина висит. Кужавский больше не шутит, и этого вполне довольно. Поздравляю вас, Наталья, с хорошей работой.
С другой стороны, может все-таки стоит сегодня «поводить» Арика последний раз — что называется, совершить контрольную прогулку. Допоздна. Вдруг я что-то упустила? Вдруг у Кужавского еще остался какой-то секретик, какая-то шкатулочка, укрытая от моих и чужих глаз — хорошо укрытая, тщательно, и черт его знает, что в этой шкатулочке может оказаться. Какой бы идиотской ни была работа, ее нужно доводить до конца. Я ведь тогда сказала Чистовой, что сделаю все в точности, как если бы меня попросила об этом Надя, а значит нечего увиливать и действовать по принципу «и так сойдет»! А значит — вперед, к Арику!
Сегодня я не собираюсь встречаться с Кужавским лицом к лицу, более того, мне нужно стать чем-то незаметным, незначительным и, конечно, незнакомым. Я быстро смываю с себя весь сегодняшний макияж, молодея на несколько лет, волосы туго затягиваю на затылке, надеваю старые джинсы, длинную теплую куртку, в каких ходит половина Волжанска, теплые ботинки и Женькину вязаную шапку, и оставляю только одну серьгу колечком — в левом ухе. Потом внимательно смотрю на себя в зеркало, приняв соответствующее выражение лица, и из блестящего эллипса на меня в ответ смотрит стандартный невыразительный подросток, не обезображенный интеллектом и высокими чувствами. Я выключаю в коридоре свет — совсем хорошо — маленький, несмотря на куртку явно хлипкий, подозрения не внушает.
Я звоню Кужавскому из автомата возле гастронома. На работе его не оказывается, но где он, никто не знает. На всякий случай я набираю его домашний номер, не особо рассчитывая на успех, но происходит чудо — Аристарх снимает трубку, и я слышу его недовольный голос на романтическом фоне песни Эроса Рамазотти. Я кисло спрашиваю неведомого мне Петра Васильевича, Кужавский раздраженно отвечает, что здесь таких нет и не будет и бросает трубку.
Снег на сегодня не обещали, но когда я добираюсь до нужного мне дома, поднимается самая настоящая метель, крупные снежинки назойливо лезут в глаза, забиваются в рот, и ветер то и дело подхватывает их и с ненужной щедростью швыряет в прохожих целыми охапками. К счастью, дом Кужавского расположен так, что, зайдя во двор, я оказываюсь с подветренной стороны. Снег здесь падает почти отвесно, и двор можно было бы даже назвать уютным, только где-то за домом и над крышами продолжает слышаться жутковатый вой умирающей зимы — сегодня уже первое марта, и время ее правления подходит к концу — скоро, совсем скоро снег начнет превращаться в грязные лужи, лед на реке разобьют ледоколами, и вверх, к рыбокомбинату, с Каспия пойдут сейнеры, а мутно-желтая вода снова будет вся на виду…
Кужавский в своей квартире — в одном из его окон за бледными шторами тускло горит свет, остальные темны. Я устраиваюсь на скамейке под «грибком» на детской площадке — хоть время еще и не позднее, во дворе никого нет, с дороги и из окон меня не заметить, да и кто станет приглядываться в такую погоду? А окна Кужавского и подъезд отсюда хорошо просматриваются. Я сижу и жду, и время ползет мимо медленно-медленно, словно умирающая улитка. У меня есть сигареты, у меня есть немного горячего кофе в маленьком термосе и у меня есть много мыслей, которые я могу обдумать, дожидаясь… Дожидаясь чего? Зачем я сижу здесь, одна, среди темноты, холода и снега? Вероятней всего, Кужавский уже и не выйдет из квартиры, к тому же, похоже, он там с дамой. Не сидеть же мне здесь до утра? Это ведь совершенно бессмысленно. И глупо к тому же. Что я могу получить от этого бдения кроме насморка? Я наблюдала за Кужавским, и до сих пор он мне никаких сюрпризов не преподносил. А в такую погоду все как-то стараются сидеть по домам. И я вернусь домой, когда погаснет свет в окне, а дома опишу эти вечерние посиделки в двух коротких словах «Отчет окончен», потому что ждать тут больше будет нечего.
Я сижу и курю, прикрывая огонек ладонью. Вокруг надо мной возвышаются дома, сияющие сквозь пелену снега сотнями огней, и сегодня эти огни кажутся особенно теплыми и уютными. Каждый из них освещает какой-то особенный, маленький, но не менее значительный, чем Вселенная, мир — сотни, тысячи чужих миров, о которых я никогда ничего не узнаю, и в каких-то из них идут войны, в каких-то царят мир и покой, любовь и благоденствие, в каких-то очень, очень пустынно и одиноко… Там миры, а я словно сижу в межзвездном пространстве, и снег идет все гуще, ветер усиливается, завывает все громче и все страшнее, будто обманутая кем-то старая, страшная ведьма, от луны остался только крохотный огрызок-серпик, изредка проглядывающий в прорехи между тучами мутным пятном, и там, в чудовищной вышине, в этом мутном свете видно, как мечутся в неистовой бестолковой пляске крупные снежные хлопья, словно сонмы холодных белых духов, сумасшедшие стаи зимних бесов… В памяти вдруг всплывают полузабытые строчки стихотворения, которое учила много-много лет назад:
Бесконечны, безобразны,В мутной месяца игреЗакружились бесы разны,Будто листья в ноябре…Сколько их? Куда их гонят?Что так жалобно поют?Домового ли хоронят,Ведьму ль замуж выдают?..
Я вздрагиваю, когда у одного из огромных тополей, растущих на углу с треском отламывается сук и падает на изгородь из кустарниковой акации, сбивая с нее снег. Ветер приглушает звук, но он все равно звучит для меня как ружейный выстрел, выдергивающий из какого-то странного состояния, когда ты связана с реальным миром только зрением, а сама улетаешь куда-то далеко, в другое место, размышляя о сотнях важных вещей — о письмах, о картинах Чистовой, о взрыве, о папке Колодицкой, об Анатолии Журбенко, который страдал от клаустрофобии, о Виктории-»тете», до которой я уже два дня никак не могу дозвониться… Я тру замерзший кончик носа, потом наливаю себе немного кофе, не доставая термос из пакета, и пью, и сразу становится и веселее, и теплее — термос хороший и температуру сохраняет долго. Хорошо, что скамейка вокруг ножки «гриба» деревянная, а не железная, иначе бы столько я на ней не высидела.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});