врага. Разве это не великое свершение? Да, великое. Я попытался смазать свои раны гордостью. Автор ловит в свои сети больше мух, чем рассчитывает. Я пристальнее посмотрел вслед критику моей жизни и, не думая, подумал: вот уходит блестящий представитель человечества.
Я зашел в Гостиницу, но человека, с которым мне надо было переговорить, в столовой не было видно. Я спросил о нем у администраторов, но в номере его тоже не было. В столовой сидело лишь маленькое семейство над тарелками супа в углу. Сейчас я увидел, что это Кристьяун и Лена с маленькой Ниной. Он сбрил свою длинную бороду, и они выглядели весьма счастливыми. Я подумал: а не подойти ли мне к ним, чтоб убедить их, что они умерли не зря. Что их арест стал для меня глубоким жизненным опытом. Что их исчезновение сделало меня более глубокой личностью, более искусным художником, и на самом деле это благодаря им появилась эта книга, которая могла жить своей собственной жизнью. А они умерли не зря.
Но я одумался и снова направился в редакцию.
Глава 49
Эмиль порекомендовал мне прочитать интервью с Хроульвом, которое напечатали в «Восточнофьордовце» осенью 1945 года по случаю того, что Хельскую долину тогда вновь заселили. Фото шероховатой долины, полной черно-белых камней и низенького серого ивняка, на горах сугробы, и некрашеный каменный дом, а позади него – озеро. Хроульв считал, что теперь, обзаведясь хозяйством, заживет на славу, и заявлял, что на всю жизнь останется в этой долине. А в остальном он говорил только о погоде в этих местах и уверял, что, хотя средняя температура на востоке страны после 1940 года и поднялась на один градус, он не станет благодарить за это войну или британскую армию. Он сообщил, что лето было хорошим и поиски овец в горах прошли удачно. И овцы здесь, в горах, в целом красивее равнинной скотинки: и высоконогие, и крепче сложенные, и хотя в высокогорных долинах вес овечьих туш будет поменьше, чем в других местах, зато мясо вкуснее, поэтому за него и цена должна быть выше. «Но для этих господ мясо – это просто мясо, а килограмм – просто килограмм».
Читать это было, честно говоря, грустно. Наш фермер героически вывел собственную, особую породу овец – это было делом всей его жизни, его шедевром. Но в пору забоя скота плоды этого восхитительного труда каждый раз поглощались все той же общей мясорубкой Общества фермеров, зачастую даже не попадая в первый сорт из-за недостаточной жирности. Он был французский виноградарь, которому велят сливать урожай своего «Сент-Эмильон» вместе с бурдой его дружков-халтурщиков. Весь его труд, все старания по улучшению породы, вся его жизнь и свет – все впустую!
Я на десять минут забылся и разразился филиппикой в адрес начальников от сельского хозяйства, перенесся на пятьдесят лет назад, исполненный праведного гнева и наслаждения от того, как я заправляю своим острым пером, но вот мне понадобилось заправить в пишущую машинку новый лист – и я увидел, что тут все и было именно так, как сказала старуха: все листы давно исписаны.
Филиппику я переделал в короткий некролог под заголовком «Хроульв Аусмюндссон 1900–1956». А потом сидел и долго смотрел на это имя и даты и припоминал мое собственное надгробие:
Эйнар Йоханн Гримссон 1912–2000. Что могли бы вычитать из него? Каким был бы суд истории?
Каждый год выносил приговор всем минувшим годам, всем прожитым жизням, всем людям. Суд истории – бесконечный судебный процесс. Каждая секунда – стук молотка: «Встать! Суд идет!» Пока дело того или иного писателя рассматривали в суде, он мог жить после смерти хоть сто лет; каждый год его смертный приговор обжаловался каким-нибудь престарелым читателем, но потом последний читатель умирал – и писатель вместе с ним. Да… В конце концов и меня бы приговорили к смерти, как всех, но пока мне суждено лишь отбывать заключение в этом городке у фьорда, неизвестно сколько лет. Даже над Шекспиром висела угроза, что занавес опустится перед ним навсегда, а вот честну́ю компанию – Христа, Гомера и Виргилия – смерть, конечно же, уже давно перестала пугать. Какие-нибудь беспардонные потомки и меня станут осуждать за политические просчеты – ведь когда я покинул этот мир, в нем все стали такими высокоморальными; но мне повезло: я всю жизнь старался не привязывать свои произведения и героев к модным идеологиям-однодневкам. Хотя попытаться они могут. Живет-то человек один раз, и под суд попадает не многажды. Но если честно, я не знаю, какой приговор суровее: томиться в заключении здесь, где из всех развлечений – только винопитие, или же упокоиться в комфортабельной могиле, при минусовой температуре, в как следует освященной земле.
Эмиль уже давно ушел, а я все еще сижу за письменным столом (который я сам же и создал) и листаю старые подшивки «Восточнофьордовца». Листаю историю. Фермеры и владельцы птицеферм, доярки и купеческие жены, мемуары и некрологи, объявления про уголь и соль и про завтрашние танцы на Песчаной косе. Заморозок на Пасху двадцать седьмого года, снежная лавина тридцать пятого года. Все это пожелтело и минуло. Время всю жизнь было моим врагом. Я пробирался сквозь него, вооружившись карандашом. Все время этот неизменный припев: «Нет, я еще чуть-чуть поработаю». А потом твое время выйдет, часы остановятся, а огрызок карандаша выставят на обозрение молодому поколению.
Продолжаю листать. Жуткое зрелище! Вот пожелтевшие объявления о свадьбах и новости о юношах, которые «далеко пойдут». Вот так мы все собираемся на пожелтевших страницах истории, на наших лицах появляется печать ветхости, на наших именах – ореол таинственности и всяческой взбалмошной недопонятости, давность лет превращает нашу жизнь в сказку в кожаном переплете, которая хранится в Национальной библиотеке, подобно величайшим сокровищам, – ту самую жизнь, которая, как и все жизни, покуда они не прервались, была самой что ни на есть заурядной. И я точно так же улыбался вечности, которая не жалела ни света, ни черной краски, чтобы отпечатать меня на скрижалях истории – на вечный страх грядущим поколениям, которые так хорошо осознают, насколько ничтожна их собственная жизнь по сравнению с роскошным житием, что выпало мне на долю… Ха-ха… В чужой жизни дни краше.
«Выпало мне на долю!»
Разумеется, каждый считает, что именно то время, которое выпало ему на долю, и есть самое выдающееся, самое особенное, что именно оно – «время глобальных перемен». Но я бы взял на себя