Мне кажется, я сейчас рассыплюсь. Разлечусь на куски. Сворачиваюсь так, чтобы поместиться у нее в кармане, и она может брать меня с собой куда угодно.
— И я знаю, что была ужасной мстительной сукой, кстати, за эту черту ты можешь частично поблагодарить мою маму, и я заставила тебя ждать так долго, даже после того, как ты… Я сожалею об этом. Так чертовски жаль, что я когда-либо заставляла тебя думать, что ты недостаточно хорош или что ты не… Мне жаль. — Но с меня хватит. Я устала крутить большими пальцами и ждать. Потому что я знаю. Я знаю, чего я хочу, и я просто слишком боялась этого… Я просто боялась. О тебе. О моих чувствах. О том, как легко тебе воздействовать на меня. Но я больше не такая, — я твоя, и я была такой с тех пор, как ты сказал мне, что любишь меня. До того, как ты заключил меня в свои объятия, после того, как приготовил мне ужин и сказал идти спать. До того, как… черт, я даже не знаю. Я не знаю, когда я отдала тебе частичку себя, но я отдала, и я приняла это, и ни за что на свете я не собираюсь ждать целых двенадцать часов до Полуночного поцелуя, чтобы сказать тебе это. Не тогда, когда ты заслуживал услышать это несколько месяцев назад.
Вот они, ее чувства, искренние и вовсе не подразумеваемые, обнаженные для того, чтобы я мог ими насладиться. Она так откровенна в том, как она предлагает свои чувства, как будто в них нет ничего особенного, как будто я не остаюсь в шоке от их силы. Каждый слог пронзает мою плоть и проникает в мое сердце. Вскоре я перенасыщаюсь, переполняюсь, погружаюсь, тону.
И я никогда не хочу выходить на гребаную поверхность.
Грета только что призналась мне во всем, и это был бы идеальный момент, чтобы повторить мои соболезнования в том же духе, потому что делать предложение немного преждевременно, даже если я слишком много одиноких ночей обдумывал эту идею, вот только я не могу.
Она разрушила меня, изменила саму парадигму моего существования. Я уже чертовски расстроен из-за нескольких месяцев нерешительной агонии, и я только что проснулся, и я чувствую… ну, я чувствую все.
Резкий, пронзительный поворот у меня внутри. Остаточная тревога все еще комом стоит у меня в горле. Яростный стук моего сердца в груди, отдающийся громом в моем черепе, отдающийся эхом внутри меня, пока это все, что я могу слышать. Это слишком много, и я никогда не умел держать все в себе, привык срываться и забывать, и я не хочу забывать это, поэтому я выплескиваю это наружу.
Я плачу. Я опускаюсь на землю, закрываю лицо руками и реву, как гребаный ребенок, потому что выхода нет. Я ни за что не смогу быть таким придурком и все равно заполучить девушку. Не может быть, чтобы все, чего я хотел — все, ради чего я работал, — окупилось. Это не может быть правдой.
Но это так. Я ущипнул себя семь раз с тех пор, как она начала бессвязно болтать, и я все еще здесь, бодрствую в своей спальне с Гретой. Это реально. Она хочет меня, а я… скажем так, у меня из носа текут сопли, потому что я так сильно рыдаю.
Чем больше я пытаюсь остановиться, тем яростнее становятся мои рыдания, и я хнычу так, словно завтра не наступит. Я приглушаю звуки руками, но затем она притягивает меня в свои объятия, и я зарываюсь лицом в изгиб ее шеи. Сначала Грета не знает, что делать. Она сидит совершенно неподвижно и неловко обнимает меня.
Через несколько секунд она приступает к работе и пытается успокоить меня извинениями за свое поведение и обнадеживающими обещаниями быть вместе, вычесывая узоры у меня на голове или растирая круги по спине. Когда это не срабатывает, она взывает к моей любви, говоря мне, что я причиняю ей боль своими слезами. Я не знаю, о чем она думала, используя такую тактику, потому что это только заставляет меня плакать еще сильнее, потому что я не хочу причинять ей боль, но я ничего не могу с этим поделать, и, о мой гребаный бог, как я еще не обезвожен? Откуда, черт возьми, берутся все эти слезы?
— Мне нужно, чтобы ты перестал плакать, — умоляет она меня в какой-то момент, ее голос срывается. — Мне нужно, чтобы ты перестал плакать, чтобы я могла поцеловать тебя. Я не могу целовать тебя, пока ты плачешь.
Конечно, это повергает меня в совершенно новый ступор, потому что, черт возьми, я наконец-то снова могу поцеловать Грету, и более того, она тоже хочет поцеловать меня.
К тому времени, как я восстанавливаю контроль над собой, она баюкает меня, прижавшись спиной к стене, в то время как я сворачиваюсь калачиком сбоку от ее тела, безопасность ее рук — единственное, что сохраняет меня целым.
— Я действительно чертовски скучал по тебе, — выпаливаю я между глубокими вдохами и икотой.
Она целует меня в лоб.
— Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — она замолкает и шмыгает носом.
— Но я тоже чертовски скучала по тебе.
— Нет, ты этого не понимаешь. Типа, я действительно скучал по тебе. Я обсуждал карьеру в астрономии из-за тебя.
— Астрономия?
Я сажусь и вытираю последние слезы. Со всей серьезностью я заявляю:
— Да. Я хотел быть астронавтом из-за всего того пространства, о котором ты мечтала.
Внезапно ее серебристый смех наполняет комнату. Ее руки сжимают мои щеки, когда она одаривает меня симфонией своего веселья, звук наполняет мою душу, омолаживает меня.
Грета качает головой и закатывает глаза.
— Ты так драматизируешь, Отис. Так экстра, клянусь, — но игривость в ее поведении становится мрачной. — Кстати, я действительно сожалею об этом.
— Ты не обязана…
— Остановись. Я говорю серьезно. Не пытайся заставить меня чувствовать себя лучше. Позволь мне… позволь мне быть той, кто извинится на этот раз, хорошо?
Она не продолжает, пока я не киваю.
— Мне очень жаль. И не о том, что я злюсь на тебя. Но я сожалею о том, как долго я тянула с этим и как расстроилась из-за всей этой истории с цветами вчера и, знаешь, на вечеринке тоже. Ты, — самоуверенность в ее глазах тускнеет, а на щеках появляется румянец, — не идеален, но и я тоже. Я имею в виду, ты это уже знаешь. Может быть, со мной не так