Читать интересную книгу Сага о Форсайдах 2 - Джон Голсуори

XVII

Динни не была знатоком живописи, но в свое время усиленно посещала с Уилфридом все лондонские картинные галереи. В 1930 году она с огромным наслаждением побывала также на выставке итальянского искусства. Поэтому и в 1932-м она охотно приняла приглашение дяди Эдриена пойти с ним на выставку французских картин. Ровно в час дня 22 января, наскоро позавтракав на Пикадилли, они миновали входной турникет и задержались перед примитивами. Но так как, помимо Динни с Эдриеном, нашлось немало других охотников держаться подальше от толпы, они двигались так медленно, что только через час добрались до полотен Ватто.

- Смотри, Динни, - "Жиль", - сказал Эдриен, переступив с ноги на ногу. - Это, по-моему, лучшее из всего, что тут есть. Удивительно, до чего сильно может потрясти зрителя жанрист декоративной школы, когда он захвачен своим сюжетом или типом! Приглядись к этому Пьерро. Какое у него задумчивое, обреченное, непроницаемое лицо! Вот оно, воплощение актера со всеми его личными переживаниями!

Динни не ответила.

- Почему мы молчим, юная особа?

- Сомневаюсь, что художник творит так уж сознательно. Не кажется ли вам, что Ватто просто хотел написать этот белый костюм, а все остальное в картине - от самой модели? Конечно, у Пьерро удивительное выражение, но, возможно, оно было у него и в жизни. Такие лица встречаются.

Эдриен искоса посмотрел на лицо племянницы. О да, встречаются! Напишите ее, когда она отдыхает, запечатлейте ее в тот момент, когда она думает, что на нее не смотрят и ей не нужно держать себя в руках (или как там еще говорится?), и вы увидите лицо, которое потрясет вас отраженной на нем внутренней жизнью. Нет, искусство несовершенно. Если оно проливает свет на душу, раскрывает сущность, вам кажется, что оно не правдиво; если оно фиксирует грубую, пеструю, противоречивую видимость, вам кажется, что эту последнюю вообще не стоит воспроизводить. Намеки, мимолетные впечатления, световые эффекты - все эти потуги на правдоподобие ничего не раскрывают. И Эдриен неожиданно заметил:

- Великие книги и настоящие портреты так редки потому, что художники не умеют раскрыть сущность изображаемого, а если даже делают это, то впадают в преувеличения.

- Не знаю, дядя, можно ли отнести ваши слова к "Жилю". Это не портрет - это просто драматический момент плюс белый костюм.

- Допускаю. Но во всяком случае напиши я тебя, Динни, такой, какая ты есть на самом деле, все сказали бы, что портрет неправдоподобен.

- Весьма польщена!

- Большинство окружающих даже не может представить себе, какая ты.

- Простите за непочтительность, дядя, - а вы можете?

Эдриен покрутил свою козлиную бородку:

- Хочу надеяться, что могу.

- Ой, смотрите, "Помпадур" Буше!

Постояв минуты две перед картиной, Эдриен заговорил снова:

- Что ж, для человека, который предпочитал писать женщин нагими, он недурно изобразил ее нар яды, а?

- Ментенон или Помпадур? Я всегда их путаю.

- Ментенон была синий чулок и вертела Людовиком XIV.

- Да, да, конечно. Дядя, теперь пойдем прямо к Мане.

- Почему?

- Я уже начала уставать.

Эдриен оглянулся по сторонам и сразу понял - почему. Перед "Жилем" стояла Клер с незнакомым ему молодым человеком. Эдриен взял Динни под руку, и они перешли в предпоследний зал.

- Хвалю за деликатность, - шепнул он перед "Мальчиком с мыльными пузырями". - Что такое этот молодой человек? Змея в траве, червяк в бутоне или...

- Просто очень милый мальчик.

- Как его зовут?

- Тони Крум.

- А, юный знакомец с парохода! Клер часто с ним встречается?

- Я не спрашивала, дядя. На год она застрахована от глупостей, - ответила Динни и, увидев, как приподнялась бровь Эдриена, добавила: - Она дала обещание тете Эм.

- А через год?

- Не знаю. Она тоже не знает. До чего хороши вещи Мане!

Они неторопливо пересекли зал и вошли в последний.

- Подумать только, что в тысяча девятьсот десятом Гоген казался мне верхом эксцентричности! - удивился Эдриен. - Лишнее доказательство того, как все изменчиво. В тот день я приехал на выставку постимпрессионистов прямо из зала китайской живописи в Британском музее. Сезанн, Матисс, Гоген, Ван Гог были тогда последней новинкой, а теперь они почтенные классики. Гоген, конечно, великолепный колорист. А все-таки я предпочитаю китайцев. Боюсь, что я неисправимо старомоден, Динни.

- Я понимаю, что все эти картины хороши, - вернее, почти все: но жить среди них я не могла бы.

- У французов много хорошего; ни в одной стране смена школ в живописи не происходила с такой четкостью, как у них. Каждый этап - от примитивов до Клуэ, от Клуэ до Пуссена и Клода Лоррена, от них до Ватто и его учеников, а затем к Буше и Грезу, к Энгру и Делакруа, к барбизонцам, к импрессионистам, к постимпрессионистам - отмечен какой-нибудь вершиной вроде Шардена, Леписье, Фрагонара, Мане, Дега, Моне, Сезанна, означает разрыв с предыдущей стадией и переход к последующей.

- А бывали раньше такие резкие скачки, как теперь?

- Нет, раньше не бывало ни таких резких скачков в мировоззрении вообще, ни такой безысходной путаницы во взглядах художников на их назначение.

- В чем оно, дядя?

- В том, чтобы доставлять наслаждение или раскрывать истину, или в том и другом одновременно.

- Не представляю себе, чтобы мне доставило наслаждение то, чем наслаждаются они, а истина... Что есть истина?

Эдриен покорно махнул рукой:

- Динни, я устал, как собака. Давай удерем отсюда.

В эту минуту Динни опять увидела сестру и Тони Крума, которые уже углубились под арку. Она не знала, заметила Клер ее и Эдриена или нет, но не сомневалась, что Крум никого, кроме Клер, не замечает. Она шла за Эдриеном и в свою очередь восхищалась его деликатностью. Разумеется, ни он, ни она сама никого никогда не поставят в неудобное положение. Кто с кем встречается - это в наши дни сугубо личное дело.

Они уже добрались до Бэрлингтон-Аркад, когда Эдриену в глаза бросилась бледность Динни.

- Динни, что случилось? Ты похожа на привидение!

- Если не возражаете, дядя, я зашла бы выпить чашку кофе.

- Тут есть одно заведение на Бонд-стрит. Идем.

Бескровные, хоть и улыбающиеся губы девушки так встревожили Эдриена, что он крепко прижал к себе ее руку и отпустил лишь тогда, когда они уселись за угловой столик.

- Две чашки кофе, и покрепче, - распорядился Эдриен и с инстинктивной бережностью, так располагавшей к нему женщин и детей, даже не попытался вызвать племянницу на откровенность.

- Смотреть картины - самое утомительное занятие. Прости, если я уподоблюсь Эм, но я тоже подозреваю, что ты слишком мало ешь. Нельзя же считать едой ту птичью порцию, какую мы проглотили, отправляясь сюда.

Но губы Динни уже приобрели свой обычный цвет.

- Я понимаю, что напрасно упрямлюсь, дядя, но еда - ужасно скучная вещь.

- Нам с тобой нужно прокатиться во Францию. Картины французов, может быть, и не трогают душу, но зато их стол возбуждает чувства.

- Вы тоже это испытали?

- Да, особенно когда сравнил его с тем, как едят итальянцы. У французов все всегда превосходно продумано. Они создают картины так же расчетливо, как делают часы. Они предельно сознательны в творчестве и всегда превосходные мастера. Требовать от них большего - нелепо; но все-таки они насквозь непоэтичны. Надеюсь, Клер избежит бракоразводного процесса? Суд - самое непоэтичное место на свете.

Динни покачала головой:

- А по-моему, пусть она лучше пройдет через это. Я даже считаю, что ей не надо было давать обещание. С Джерри они ни при каких обстоятельствах не помирятся, а сейчас она все равно что птица с подбитым крылом. Кроме того, в наши дни никто не придает значения разводу.

Эдриен поежился:

- Мне даже подумать противно, что эти прожженные судейские крючки будут играть судьбой моих близких. Если бы они все были такие, как Дорнфорд!.. Но, увы, они не такие. Виделась ты с ним после Нового года?

- Он на днях обедал у нас перед выступлением.

Эдриен отметил про себя, что, заговорив о Дорнфорде, она и "ухом не повела", как выражается современная молодежь. Вскоре они расстались, и Динни на прощание уверила дядю, что снова чувствует себя прекрасно.

Эдриен ошибся, сказав, что Динни похожа на привидение: вернее было бы сказать, что она похожа на человека, увидевшего привидение. Когда она выходила на Корк-стрит из-под аркад, все ее прошлое, связанное с этой улицей, метнулось к ней, как одинокая птица, коснулось крылами ее лица и тут же улетело. Поэтому, простившись с дядей, девушка повернула назад. Решительно вошла в знакомый подъезд, поднялась по лестнице до квартиры Уилфрида и позвонила. Потом прислонилась к подоконнику на площадке и стала ждать, стиснув руки и думая: "Жаль, что у меня нет муфты!" Руки у нее совсем застыли. На картинах прошлого века женщин всегда изображают вот так - на лице вуаль, руки в муфте; но прошлый век миновал, и муфты у нее нет. Она уже решила уйти, как вдруг дверь отворилась. Стэк! В домашних туфлях! Вдумчивый, как всегда, взгляд его черных глаз упал на туфли, и Стэк смутился: