И последнее, может быть, самое важное. Ельцин помнит 91-й год. Прекрасно знает, что такое в нынешней России — «чрезвычайные меры», «особый порядок управления» и т. д. Это грозная, вулканическая реальность, где каждый шаг может оказаться шагом в пропасть. Он не хочет этих шагов. Он их боится.
Медлительность и осторожность, как я уже говорил, — отлично ведомы этому крутому, решительному человеку. Это часть его глубокой интуиции, природного инстинкта, который иногда дороже самой безоглядной смелости. Инстинкт выживания, инстинкт борьбы — это слагаемые его успеха, такие же важные, как и его смелость.
Итак, что же делать? Поменять свою внутреннюю «программу», свои установки? Стать другим лидером? Именно к этому толкают его советники, эксперты, ближнее окружение — изменить алгоритм действий, возвыситься над текущей политической ситуацией таким образом, чтобы не зависеть от нее, объявить свою волю, волю президента, истиной в последней инстанции. По сути дела, ввести в политические установления новой страны элементы диктатуры. Подталкивают к этому и политические противники всех мастей — непримиримая оппозиция, Хасбулатов, Руцкой: подзуживают, провоцируют. Скорее, скорее! Ельцин, нарушивший конституцию, для них — удобная, желанная мишень.
Да, Ельцин считал, что на какое-то короткое переходное время его указы должны иметь приоритет над решениями съезда, но он совершенно не собирался так работать. Это не его политика.
Но и сохранять свою программу в прежнем виде, программу 91-го года, то есть сохранять в полной неизменности все свои прежние политические принципы, он тоже не в состоянии. Страна катится в пропасть двоевластия.
Снова отвлекусь на личные воспоминания…
События 1 мая 1993 года застали меня с семьей и с нашими друзьями под Москвой, в тихой Малаховке. Мы варили на костре огромную импортную банку с неизвестным аргентинским блюдом (из гуманитарной помощи), бегали по лесу с детьми, в общем, отдыхали. Когда кто-то рассказал, что происходит в Москве (услышали по радио), я еще подумал: господи, какое счастье, что мы здесь, что нас не трясет от этих новостей, от этих застывших в ожидании беды московских улиц. Примерно так же поступали в то время миллионы россиян: наступил дачный сезон, люди поехали «сажать картошку», сеять, ремонтировать свои дома, строить… Это настроение как бы противоречило поступательному движению ельцинской политики после апрельского референдума: начались летняя апатия, дачная вялость, отпускное равнодушие ко всему. «Ельцин теряет очки», «потеряно преимущество, потеряна политическая инициатива, полученная в апреле», — писали тогда газеты.
Вместе со всей страной он тоже как бы «отдыхал», терял эти самые очки, растрачивал наступательный порыв…
В течение лета (мы это увидим в дальнейшем) Ельцин не раз пытался договориться с руководством съезда, принять совместную программу действий. Однако главные события происходят не в залах Кремля, где переговоры раз за разом заходят в тупик. Главные события — как раз там, на Валдае, потому что именно там зреет его окончательное решение. Он пытается по-новому сформулировать принципы и границы своего вмешательства в гибельную ситуацию двоевластия. Там он, наконец, понимает, что вынужден вмешаться, вынужден пойти на очередное обострение. И в конечном счете — поменять свою личную программу. Поменять — да, но как?
«В Москве оживленно обсуждались слухи о серьезном заболевании Ельцина, — пишет в своей книге политолог Лилия Шевцова, — в связи с чем он был якобы полностью лишен возможности контролировать ситуацию. В августе 91-го никто не поверил, что президент Горбачев болен. “В августе 93-го многие не хотели верить, что президент Ельцин здоров”, — писали газеты. В начале месяца ряд крупнейших западных изданий вышел с полосами, посвященными здоровью российского президента. “За последние три недели здоровье Ельцина ухудшилось настолько, что он уже не владеет ситуацией, — писала западногерманская журналистка Эльфи Зигль. — Об этом говорят люди из окружения президента”. Немецкие журналисты были обычно сдержанны и ничего не публиковали без проверки. Слухи стали настолько активными, что представитель президента вынужден был сделать официальное заявление о том, что Ельцин находится в “добром здравии”. Это еще больше усилило нервозность: ясное дело, если Кремль убеждает, что всё в порядке, значит, президент болен. Президент тем временем продолжал свой отпуск на Валдае, что только усиливало подозрения в его дееспособности. Наконец, лидеры “ДемРоссии” решили поехать к Ельцину и убедить его срочно возвратиться в Москву и “показаться” народу. Один из “убеждавших”, Сергей Юшенков, по возвращении смущенно говорил, что президент “прекрасно выглядит” и играет в теннис. Но никто этому не верил. Между тем Хасбулатов возвратил в Москву разъехавшихся было депутатов — на всякий случай. В который раз все застыли в тревожном предчувствии, что вскоре нечто должно произойти. Вновь всеобщее внимание обратилось к Руцкому, который был единственным легитимным наследником Ельцина. Собственно, роль наследника была его единственной функцией. Угроза, исходившая от Руцкого, несомненно стала одним из факторов, склонивших чашу весов в соответствующем направлении. Появились косвенные признаки, что ельцинская команда решилась на прорыв. И вот Ельцин в Москве, немного грузноват, тяжел, но отнюдь не в “тяжелейшем состоянии”».
Да, журналисты, оппозиция, депутаты, политологи внимательно наблюдали за Ельциным тем летом и осенью, но никто из них, похоже, не заметил, что с Валдая вернулся другой Ельцин. Новый.
Программа сформулирована. Всё решено. Да, он пойдет на чрезвычайные меры, но останется при этом в рамках своей мирной, созидательной природы. Он строитель, а не разрушитель.
Не отмена конституции, а рождение новой. Не разгон съезда, а создание нового (как он с гордостью пишет в «Записках президента»), «профессионального» парламента. С участием реальных политических партий (в том числе и коммунистов). Не отмена государственных институтов, а придание им нового качества. Он будет создавать, строить новое государство, и те, кто не понимает этого, просто окажутся в дураках. Если парламент отказывается принимать новую конституцию, ее примет народ на референдуме.
Отвлекусь на некоторое время от хроники тех дней. Подумаю (вместе с вами): насколько прав был Ельцин, форсируя принятие новой конституции? Ведь до сих пор ее, эту ельцинскую конституцию, упрекают политологи и публицисты (и к каждому юбилею конституции в прессе разгораются дискуссии по этому поводу) и, может быть, справедливо, в том, что она не до конца сбалансирована, что российский парламент в новой политической конструкции оказался слишком слабым. Были ли у него другие варианты?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});