Я говорил с ним с помощью переводчика, но, боюсь, пропустил все шутки.
Мистер Джонс однажды покинул Уэльс: он приезжал в Лондон во время юбилея королевы Виктории. В памяти у него остался Лондон, которого давно уже нет. В городе он был всего один день, но, кажется, повидал все.
— Как же вы справились без английского языка? — спросил я.
— А! — ответил он по-валлийски, — меня встретили две наших девушки.
Он помнил кэбы и двухколесные экипажи на Стрэнде!
Мы сели в пустой поезд и отправились в обратный путь по крутому склону.
— Знаете, — сказал я, — я видел все виды кровельного сланца и даже облицованный сланцем камин, но мне не показали ни одного сланцевого карандаша или ручки.
— Этого производства больше не существует, — объяснили мне. — В старые времена выпускали миллионы сланцевых карандашей. Работа кропотливая, тщательная полировка. Но министерство здравоохранения запретило использование в школах сланцевых карандашей и ручек. Дескать, они негигиеничны.
Мы спустились к подножию горы. Я все смотрел вверх, на галереи и террасы. Здешний сланец стал кровлей домов Лондона, Парижа и Нью-Йорка. Мне вспомнился остров Портленд: там, указывая на карьеры, говорят:
— Вот откуда пришел Святой Павел!
Карьер Динорвик может указать на свои серо-голубые пещеры и сказать:
— Вот откуда явились лучшие крыши мира…
6
В пабе Лланбериса меня заинтересовал мужчина среднего возраста: во-первых, потому что он был валлийцем, а во-вторых, потому что постоянно что-то писал. Кто-то пишет, не привлекая к себе внимания, кто-то — мимоходом, а этот человек не расставался с пером и чернилами. Похоже, ему страшно нравилось переносить свои мысли на бумагу. Он останавливался на половине предложения, на мгновение поднимал глаза кверху, словно ожидая, что некий бог подарит ему верное слово. Когда фраза нравилась, довольная улыбка освещала его лицо, он вставлял одну или две запятые, добавлял черточку к букве t и продолжал писать с видом полного удовлетворения. Я его возненавидел.
Однажды вечером мы остались в пабе одни. Я читал, с опаской ожидая того момента, когда мой тайный враг перейдет к столу и примется за излюбленное занятие. Когда этот миг настал, я решил выйти на улицу и выпить пива с рабочими. Но тут произошло удивительное событие. Этот человек поднялся и произнес:
— Позволите вас угостить, сэр?
Господи, подумал я, неужто он собирается обсуждать со мной книгу, которую пишет? Как мне от него избавиться?
— Спасибо, — услышал я сам себя.
Меня подвели хорошие манеры.
Итак, мы уселись и, начав с банальных тем — о погоде и о правительстве, о состоянии дорог и урожае, — разговорились и повели беседу об Уэльсе и о валлийцах. Мой собеседник начинал мне нравиться. После разговора о камнях с огамическими надписями я узнал, что мой собеседник — член Кембрийского археологического общества. Он сказал, что готовится к лекции о каменных кругах. Я попросил повторить заказ и мысленно извинился перед своим визави за то, что посчитал его самодовольным графоманом.
— Больше всего в валлийцах меня интересует их ранимость, — сказал я.
— Да, мы — ранимый народ. Все покоренные народы ранимы.
— Да разве вы покорены?
— Духовно, возможно, и нет, но вспомните, что сказал Оссиан: «Они шли воевать, но каждый раз терпели поражение». Такова история всех кельтов, за исключением тех, что живут в Ирландии.
— Вы что же, сторонник автономии?
— Нет, я достаточно старомоден, чтобы верить в культурный национализм, о котором сейчас столько говорят. Я за автономию интеллекта!
Теперь он принялся расспрашивать меня.
— Что вы думаете об Уэльсе? — спросил он.
— То, что о нем известно очень много и в то же время очень мало.
— Согласен.
— Что я хочу сказать: в Уэльс приезжают много людей, которые возвращаются домой, не понимая, что встретились с другой культурой. Каждый год к вам приезжают тысячи предпринимателей. Они не сознают, что это территория другого племени. По возвращении они говорят, что вы неприветливы, злы или лживы. А что заставит саксов и бриттов любить друг друга, никто пока не выяснил.
Мой собеседник громко рассмеялся.
— В ваших словах много правды.
— Будь я валлийцем, меня бы страшно раздражало невежество и покровительственное отношение туристов. Вы подходите к этому философски и извлекаете из него пользу, но все равно раздражает, не правда ли? Здесь, на севере, вы живете двойной жизнью — валлийской и английской. У меня нет ни малейшего представления о валлийской стороне, но думаю, она намного интереснее и разумнее, чем английская. Кстати, больше всего вреда валлийцам принес стишок, который знает каждый английский школьник…
— «Таффи был валлийцем, Таффи был воришкой…» — подсказал археолог.
— Правильную версию знаете?
Он продекламировал:
Таффи был валлийцем, Таффи был воришкой,Таффи стянул мой окорок, и это уж слишком:Я к Таффи пошел, чтобы вздуть его малость,А он ко мне снова залез и стянул, что еще оставалось.
Есть и другое окончание этого стишка, — сказал он. — Вот такое:
Я к Таффи пошел, прихватив оловянную кружку,Забрал, что мое, а Таффи разбил черепушку.
— Верно ли, что этот стишок, — спросил я, — сочинили во время Приграничной войны, и под говяжьей ногой подразумеваются коровы, которых валлийские разбойники увели из Шропшира, а мозговая кость означает овец, угнанных в ответном набеге?
— Так принято думать, — ответил он. — Но есть и другая версия. Может быть, этот стишок не имеет никакого отношения к Уэльсу и его жителям! Кажется, так считал Белленден Керр. Он полагал, что это древний нижненемецкий стих, разоблачающий жадность и эгоизм священников. Таффи — искаженное «Tayf», так называли высокие черные шапки, которые надевали голландские священники во время официальных мероприятий.
Он взял лист бумаги, вынул ручку (у меня екнуло сердце) и стал писать. Затем подал мне листок:
Tayf je was er wee helsch m’aen, Tayf je was er drief,Tayf je gee em t'oone hye huys een stoel er leeck af beefe.
— Вы хотите сказать, что это нижненемецкий?
— Да, я думаю, таково происхождение стишка. Не знаю, когда он сделался популярным в Англии, но нетрудно понять: если теория Керра верна, нет ничего проще, чем переделать «Tayf» в Таффи и посчитать этот стих сатирой на валлийцев.
Согласившись друг с другом, мы заказали еще пива.
Археолог сказал, что несколько столетий назад все считали, что лесной голубь выкрикивает такие слова: «Take two cows, Taffy, take two…»[69] Это — явное напоминание о приграничных конфликтах.