На следующий день Максим Дука покинул в Ионте галеру, и тут же, на берегу, нанял рыбачью лодку, чтобы она доставила его в залив Хиери. Здесь, среди множества рыбачьих землянок, он отыскал одну, приютившуюся в стороне, и постучал в дверь. Дверь отворилась и в ней показался старик. Увидев Максима Дуку, он ласково замигал глазами:
— А, кирие Максим, пожалуйте, пожалуйте!
Максим вошел и поцеловался со стариком.
— Что батюшка? — спросил он.
— Слава Господу Богу, здоровы; конечно, наши лета такие, что совсем здоровым быть нельзя, но лучше, чем вы его оставили.
— Брат уехал?
— Кирие Николай дня два назад уехал. Он бы, конечно, не уехал, если бы кирие Константин чувствовал себя хуже.
— Да, я порядком замедлил, — отвечал Максим. — Что у тебя, Герасим, лодка готова? Я хочу сейчас же домой.
— Готова, готова, кирие!
С этими словами старик вышел. Через полчаса он вернулся и пригласил Максима Дуку с собой. Не более как через два часа они уже были на берегу Морей. Дикий, высокий, совершенно обнаженный берег ее смотрел неприветливо: небольшие рощицы в впадинах крутых берегов представляли довольно бедную картину; к тому же, вечер был сумрачен. Попрощавшись с Герасимом и укутавшись плотнее в свою одежду, Максим Дука стал подниматься на гору по еле заметной тропинке. Кругом царствовала глубокая тишина, нигде не было заметно человека, или других каких-либо признаков жилья. Морея еще не была покорена турками, но деспоты, управлявшие ею независимо от императора, и без турок, своими междоусобиями, достаточно ее разорили; к тому же, не раз призывали и турок. Когда Максим Дука достиг вершины крутого берега, то несколько в стороне показались развалины какого-то замка, по всей вероятности воздвигнутого каким-нибудь франкским рыцарем, во время существования Латинской империи. Замок был совершенно разрушен, но Дука направился к нему.
Природа была здесь несколько гостеприимней. Густой сад примыкал к замку. Спустившись в сад, он приблизился к наиболее скрытой стороне замка, к которой прилегала постройка, сооруженная из обломков, с очевидными признаками и удобствами жилья. Было уже темно, когда он вошел в дом, где его радостно приветствовал старик слуга, а за ним показался и старый Дука, Константин. Он был в глубокой старости и от слабости не совсем твердо держался на ногах. Лицо его было выбрито, большие глаза, под такими же седыми бровями, с нежною любовью смотрели на бросившегося в объятия сына. Затем, опираясь на руку Максима, старик опустился в кресло.
— Елевферий, скорей дай чего-нибудь покушать Максиму. Ты, вероятно, продрог, проголодался и утомился? — прибавил он, обратившись к сыну.
— Конечно устал, но это пустяки…
— Так садись, кушай и рассказывай, что в мире нового, интересного делается.
Максим стал рассказывать про свои странствования, уделяя значительное место политике и делам, которые тревожили тогда всю Европу вообще, а юго-восточную в частности. Но с особенным интересом старик слушал, когда сын стал произносить знакомые имена кардиналов Виссариона и Исидора.
— Так ты, значит, главным образом, был задержан в Неаполе? — спросил старик, выслушав рассказ сына. — Вероятно король еще не был, когда ты туда прибыл?
— Нет, задержки собственно никакой не было, я сам засиделся.
— Да, места интересные, природа роскошная, что и говорить!..
И старик погрузился в воспоминания.
— Да я, батюшка, и сам не знаю, чего там засиделся.
— Как так не знаешь?
— Да так. Могу только предполагать, что причиною этого — девушка, произведшая на меня сильное впечатление.
Старик весело засмеялся.
— Да пора бы кому-нибудь из вас подумать о продолжении рода Дуки; ты мне расскажи про нее.
— Такая, батюшка, хорошая, что и сказать нельзя, — наивно ответил Максим. — А что касается до продолжения рода, то ты, батюшка, знаешь мои убеждения на этот счет.
— Я знаю их, Максим, и знаю также, что ты верен вообще своим принципам, однако мне кажется, что в делах любви бывает обыкновенно так, что принцип растаивает, как лед перед огнем Киприды.
— А я все-таки думаю, что не поступлюсь своим принципом, хотя образ этой девушки не оставляет меня. Пока не увижу цели жизни к продолжению рода, о котором ты, батюшка, говорил, я не женюсь.
— Это слишком отвлеченно, слишком далеко от жизни; я даже представить себе не могу определенно, чего ты можешь ждать.
— Едва ли я чего-нибудь и жду; во всяком случае, когда нет осязательного, определенного предмета, которого можно ждать, то принцип и надежда на лучшее не покидает человека; а каково оправдание надежды, если его будет часто невозможно и представить. Ну, например, чудо совершится!
— Да, дитя мое, только что-нибудь чудесное может поддержать дух лучших людей. Варварство, бесправие человека…
— Именно, именно, батюшка, личности человека никто знать не хочет!
— Что же ты, повидаешься еще с предметом, тебя поразившим?
— Думаю, что повидаюсь. Я обещал приехать в Неаполь за деньгами к королю.
Старик опять от души рассмеялся, нежно посмотрев на любимого сына.
— А кто она такая?
— Инеса Гихар.
— Испанка?
— Да.
Наступила пауза.
— Юрий Бранкович, сербский король слукавил, негодяй, — как бы про себя говорил Константин Дука. — Славяне вообще не единодушны; помню эту страшную годину Коссовской битвы, страшное поражение; пало тогда славянство. Какое разочарование: всего за девять лет приезжали в Константинополь монахи из России и рассказывали о победе их князя Димитрия над магометанами на Куликовом поле; это была радостная весть, ее мы приняли сочувственно! — Старик задумался. — Гуниад, Искандер-бек, — все новые имена. Георгия Подебрада выбрали в Богемии королем. Он гуссит, почти православный, — вот дилемма! Но мы не должны ему сочувствовать, потому что это вызывает противодействие папы, отнимает у папы энергию и силу действовать против турок.
Константин замолчал. Затем поднял голову, посмотрел на Максима и сказал:
— Пора, я думаю, спать?
И пожелав друг другу покойной ночи, отец и сын разошлись.
XII
Беспредельная, волнистая степь… Трава посохла и местами гребни длинных холмов обнажены. Кое-где на склонах, руками ли неизвестных людей или силами природы, почва разрыта и видны слоистые породы песчаника. Грусть или беззаветную удаль навевают эти донецкие степи. Иногда встречаются каменные бабы, как бы для того, чтобы оживить эту мертвую степь, но жизнью унылой, наводящей на размышления: а кто здесь был раньше? Кто разрыл эти склоны гор? Кто поставил этих каменных истуканов?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});