Читать интересную книгу Маг в законе - Генри Олди

Ты и не слыхал, и не знал об этом, и ухо твое не было

прежде открыто...

Книга пророка Исаии

[Две с половиной строки вымараны]...сам себе удивляюсь. Зачем сел я составлять эти записки, подобно гимназистке, чьи груди только начинают тесниться под фартушком? Почему пишу не на родном языке, на каком говорили отцы мои и деды? Может быть, потому, что втайне от самого себя надеюсь: кто-нибудь когда-нибудь прочтет мои мысли? И что тогда? Прочтет, равнодушно или брезгливо пожмет плечами — да и забросит на чердак, пылиться. Или прямо в камин.

Или хуже: попадет сия тетрадь в руки, к примеру, записному бумагомараке, газетному щелкоперу — так ведь немедля издавать бросится! Еще и от себя приврет с три короба...

Едва представишь — перо из рук выворачивается. Противно на сердце; мерзко на душе. Впрочем, мужчины в роду Джандиери всегда имели привычку доводить дело до конца; и мои записи — не исключение. Вот только собственное подспудное желание, дабы эти строки были когда-либо прочтены, кажется мне странным и неподобающим для княжеского титула и полковничьего звания.

Увы, в последнее время я стал замечать за собой немало странного и неподобающего.

[Полторы строки вымарано]...никогда. Также не баловался я стихами или эпиграммами — хотя в ранней юности большинство моих сверстников этим грешили. Среди облав-юнкеров, и то случалось; пускай редко, по вполне понятным причинам. Хотя... эти причины мне понятны лишь теперь, по прошествии многих лет. Тогда же я попросту считал сочинительство отроческой блажью, никакого интереса к занятию сему не испытывая. По завету отца, князя Теймураза, заучивая наизусть бессмертные строки Шоты из Рустави, я лишь отмечал мастерство рифм и созвучий, стройность слога, отдавая должное искусству поэта — но не испытывал трепета и душевного волнения, которые не единожды замечал в других. Тем более странно мне самому браться за перо теперь, накануне шестого десятка.

[Вымарано два абзаца]...к музыке, к сценическим действам; также и к живописи. Не скрою, некоторые мелодии и созвучия казались мне весьма приятными для слуха — но не более того. А уж бурных восторгов, когда в финале оперы зал дружно вставал, взрываясь овациями, я вовсе не понимал.

Занимаясь с домашними учителями, я любил более прочих наук военную историю и гимнастику. Хотя слово «любил» здесь, пожалуй, неуместно. Скажем так: я отдавал предпочтение этим предметам; занимался, не испытывая скуки. По остальным дисциплинам меня также хвалили, ибо учиться плохо я полагал ниже своего достоинства, однако повторюсь: живого интереса не испытывал.

Видимо, эти мои склонности, а также особенности характера были замечены, кем следует, и в одиннадцать лет с согласия отца я был переведен в закрытый Кадетский корпус, а по окончании его — зачислен в Тифлисское облавное училище в качестве облав-юнкера.

Нынче мне известно, что недетская рассудительность [вымарано полстроки]...скупость эмоций и уравновешенность нрава, а также равнодушие к тому, что в свете зовут «искусством» — одни из многих признаков (другая, и, уверен, бОльшая часть оных признаков неизвестна мне и поныне), согласно которым тайная комиссия Департамента Надзора определяет будущих облавников. Тех, кто от рождения малочувствителен к эфирным воздействиям. Да-с, государи мои, именно МАЛОчувствителен! Ибо чувствительность сия, хоть и ослабленная, все же присутствовала и в Шалве Джандиери, и в других кадетах, а позднее — облав-юнкерах. Что из нас старательно вытравляли... [четыре с половиной строки тщательно вымараны].

...дисциплина, насколько мне известно, на порядок строже, чем в прочих армейских или гвардейских училищах. И если поначалу воспитатели вынуждены прибегать к различным наказаниям, в том числе телесным, то в конце обучения таковая надобность отпадает едва ли не вовсе, невзирая на молодость будущих «Варваров». Разумеется, встречаются отдельные личности, регулярно попадавшие в карцер даже перед самым окончанием училища — и, надо признаться, автор сих строк относился к их числу. Однако, как позже выяснилось, именно из этих неугомонных нарушителей выходили лучшие «нюхачи», одним из которых является ваш покорный слуга, а также потрясатели основ, идущие к своей цели наперекор всему (к коим я также имею все основания себя относить).

И это при том, что в Кадетском корпусе и в училище нам прививали сдержанную умеренность во всем: в поступках, в эмоциях, в мыслях. Будущий «Варвар»... [вымарано полстроки]...в крайнем случае, вежливо улыбнуться одними уголками губ. [вымарана строка]...даже перед лицом смерти не должен терять хладнокровия и выдержки. И так: день за днем, год за годом, с постоянными негласными проверками, экзаменами, испытыниями, о многих из которых мы тогда и не подозревали.

Так у нас отсекали все остатки сильных эмоций, делавшие нас уязвимыми, открывавшие лазейку для «эфирных воздействий». Будущих «Варваров» постепенно заковывали в железную броню хладнокровия и непоколебимой уверенности в себе и в том деле, коему мы призваны служить. (Именно эта уверенность в своей правоте, в том, что мы доподлинно знаем, как принести пользу Державе, и сыграла с нами впоследствии злую шутку.) Но последний штрих, последнюю точку, последнюю застежку незримого панциря защелкнул Высочайший Указ, присваивавший вчерашним облав-юнкерам офицерские звания.

«Вышел в Закон,» — сказал бы маг.

И был бы прав.

Теперь мы были во всеоружии. Все лишнее, что не умещалось под стальным доспехом невозмутимости, было безжалостно отсечено ножом хирурга. Ампутировано. По крайней мере, так мне казалось до последнего времени.

Именно тогда, вместе с производством в офицеры, передо мной приоткрылся краешек другой стороны медали.

Оказалось, мы тоже уязвимы. «Доспех» — защита, но и проклятье. Любое по-настоящему сильное чувство, которое у обычного человека вызовет безудержный хохот, заставит его рыдать от горя, впасть в буйство или биться в истерике — прорвавшись сквозь «броню» облавника, принудит его лишиться рассудка.

Такова плата.

Я видел, как это происходит.

Дважды.

И неоднократно слышал от коллег, читал в докладах, рапортах; находил в архивах.

Мне уготована та же участь...

[Вымарано три с четвертью абзаца]...с некоторых пор называю «духовной кастрацией».

Не слишком ли большая цена за нечувствительность к эфирным воздействиям? Перспектива рано или поздно сойти с ума, закончив дни в виде безмолвного растения в доме призрения, частном или казенном, какие во множестве открывает Департамент Надзора. Опять же: ощущение эмоциональной ущербности, возникающее со временем. Но и это не все, и даже не самое страшное.

Наши дети!

У них слишком велик шанс родиться... [вымарано полстроки]...или попросту безумными. Это ли не кара Господня?! Быть может, он карает детей за то, что их отцы пошли против Его воли? Я не про «эфирные воздействия» — дело Святейшего Синода определять их как ересь или не определять. Я о другом: отбирая у самих себя дарованное от рождения: возможность плакать и смеяться, любить и ненавидеть всей душой?! — может быть, наши дети платят за это своеволие?

Нам с Ниной не повезло. Наша дочь... [вымарано две строки].

[Вымарана половина абзаца]...«Мальтийский Крест», иначе «Заговор Обреченных». Когда мы собрались впервые, нас было семеро. Все — опытные «нюхачи», все — офицеры; самый старший по званию — полуполковник, сейчас больше известный как... [вымарана строка]. У всех были... скажем так: проблемы с наследственностью. И все (что выяснилось позже) в свое время имели дисциплинарные взыскания в училищах. Мы были слишком любознательны, своевольны и неординарны для «Варваров». Может быть, причина в этом?..

О, говорились правильные и высокие слова! Долг перед Отечеством, благо Державы, традиционные меры не дают должного результата; преступность с применением «эфирных воздействий» хотя и не растет катастрофически, но сокращаться тоже не собирается; косность высших требует от нас решительных мер... Это была правда. Мы действительно так думали, действительно верили в сказанное.

Но в глубине души, — или, если угодно, закованного в броню Закона рассудка, — каждый думал об ином, опасаясь признаться в этом даже самому себе.

Покончив с существованием магов, мы тайно хотели покончить с собой.

С такими, как мы.

Я говорю не о самоубийстве, осуждаемом с точки зрения общества и непростительном перед Богом. Я имею в виду лекарство, которого не требуется более после излечения больного; оружие, ненадобное в мирное время; облавных жандармов, бесполезных в отсутствии криминальных магов.

И наши дети будут жить... [вымарано полстроки]...нет, будут рождаться... [вымарано три слова]...Боже, мы действительно надеялись победить и уйти навсегда, с честью!