Я натянул порты, осторожно подкрался к пологу. Может, и был я гостем у волховки, а только видел, как косились на меня ее вой, – так собаки на вещь смотрят, что хозяин стеречь поручил. Волховка во мне усладника видела, вот и стерегли вой, как умели, хозяйкину забаву…
Взять меч и обоих одним ударом положить? Или лучше ножом по горлу – и верней, и тише? «Твоя забота – Эрик», – сказал Чужак. Положу я этих стражей и еще двоих, у темницы, а дальше что? Потащу Эрика в лес на плечах? Волх мне не помощник – коли решил он с Княгиней сцепиться, сцепится непременно, и наплевать ему будет на наши беды. Уйду ли далеко с ньяром на спине? Вряд ли шамаханские незнати мне четыре жизни, невинно погубленных, простят. Догонят, как пить дать… Одна надежда – оглушить воев, покуда они в дремоте у входа сопят, и рвануть к Кутихе, о которой Чужак сказывал. А как уймется все – в лес, за своими. Троим легче будет ньяра вытянуть, чем в одиночку. Только поспешать надо…
Я перевернул меч плашмя, легко выскользнул за полог, даже не обернувшись на волханку, – спиной чуял – спит. Один из воев посапывал мирно, а другой проснулся от шороха, вскинул на меня недоуменные глаза:
– Куда? Не велено…
Дурак! Чем болтать попусту, лучше бы вовремя голову прикрыл! Ударил я не сильно – лишь на время обездвижил болтуна. Перешагнул через его тело, покосился на второго – не проснулся ли? Он молод оказался, совсем мальчишка еще, не привык к дружинной службе – сопел, сладко причмокивая… Вот и ладно.
Короткими рывками, от шатра к шатру, от ямки к ямке, я перебежал двор, выскользнул за ворота.
Печище рано утром встает, еще до первых петухов – поутру любое дело лучше спорится, да и скотина ждать не станет, покуда отоспится хозяин – зачахнет. А городище, каким бы ни был – большим иль малым, – ленив, встает лишь после вторых петухов, а на первых еще и глаз не размыкает. Никто мне по пути не встретился.
Шамахан с Новым Городом словно братья-близнецы роднились – те же дворы, те же избы. Может, потому и нашел Кутихину избенку до того, как услышал с Княгининого двора громкий злой крик. Проснулся-таки нерадивый страж! Сейчас гвалт поднимут, искать примутся…
Я толкнул узкую дверку, нырнул в полумрак избы. Холодно было в ней, нетоплено – как только жить в такой? Может, ошибся я – не о той избе Чужак говорил?
– Пошел прочь, кто бы ты ни был! – послышался из темноты скрипучий старческий голос.
Нет, похоже, верно пришел…
Я приложил ухо к двери, прислушался. Уже голосили по дворам – меня сыскивали…
– Пошел прочь, говорю!
– Отстань, – отмахнулся я.
– Таишься? – заинтересовались из темноты.
– Помолчи! – Я обежал глазами клеть, силясь отыскать подпорку под дверь – на крайний случай.
У печи валялось большое корявое полено. То, что надо! Одним прыжком скакнул к печи, подхватил дровину.
– Мое! Положь, откель взял! Мое-е-е!!! – истошно заверещала из угла хозяйка.
Этак меня по ее воплям быстро сыщут… Я швырнул полено на пол, шагнул к заваленному шкурами полку:
– Рот закрой, ведьма старая! Не до тебя сейчас!
– Воры!!! Грабят!!! Убивают!!! – окончательно разошлась старуха.
Верно Чужак сказал – зла да сварлива эта Кутиха. Не хотел я ей зла чинить, да, видать, придется…
Шкуры оказались истертыми, легкими, их и стаскивать не пришлось – сами поехали грудой на пол, едва прикоснулся. Я уж и меч приподнял – стукнуть слегка бабку, чтоб не орала, а едва сползли они – замер. Давно никого мне жалеть не доводилось, на любого ворога мог руку поднять, ребенка, и того не пощадил бы дела ради, но то, что под шкурами лежало, не мог ударить!
Как жила еще Кутиха? Каким чудом еще светились огромные, совсем не злые глаза на страдальчески сморщенном лице?
– Уходи! Уходи! Уходи! – вновь завопила старуха, прикрываясь костлявыми руками.
Не мог я поверить, что живет она одна. Она ведь и печь растопить не сможет – помрет под тяжестью полена малого…
– Ты – Кутиха? – спросил недоверчиво.
– Уходи! Уходи! Уходи! – заладила она, скрючиваясь, и вдруг зашлась тяжелым надрывным кашлем.
Я этот кашель знал – помнил его с детства. Нередкой гостьей у нас в Приболотье была девка-Верхогрызка, что одним поцелуем здоровенных мужиков в землю вгоняла. По весне, едва снег сходил, Сновидица по всем избам золу, из семи печей собранную, разносила. Бабы на той золе воду настаивали и все избы обмывали, чтоб не зашла ненароком в какой-либо дом проснувшаяся после зимней спячки Верхогрызка. Сновидица же и говорила, будто девка эта – одна из Сестер-Лихорадок, и будто обычному человеку она лишь в темноте видима, а ведунам да знахарям и днем является – тощая, высокая, в длинной, белой, без единого пятнышка рубахе. А еще она сказывала, что девка эта не всякого целует, а лишь ее испугавшегося. Мол, является она и начинает стращать человека по-всякому. Того, кто выстоит, не струсит, она с миром оставляет, а того, кто испугается, – целует в лоб, а то и на спину влезает. После ее поцелуя чахнет человек… Поговаривали также, будто Верхогрызку тоже напугать можно – тогда заболевший и вылечится, да только у нас мало кто вылечивался, как ни стращала ее Сновидица…
– Чего же гонишь? – беззлобно спросил я Кутиху. – Ведь сама знаешь – помрешь скоро… Неужто одной отходить легче?
Бабка орать и охать перестала, сверкнула на меня шалыми глазами:
– Коли помру, значит, время мое за кромку заступать приспело! А тебе-то какая с того печаль? Поди вон, покуда людей не созвала!
Будто кто на ее зов явится! Верхогрызка всех страшит – никто в ту избу не сунется, где она гнездо свила… Ори не ори – никто сюда не придет. Будто заранее догадывался волх о страшной болезни, в Кутихиной избе поселившейся… Будто?..
– Давно ли кашляешь, Кутиха? – поинтересовался я. Старуха смягчилась, пробурчала:
– Сколь живу – столь и кашляю…
Чужак… Знал о Верхогрызке, потому и сказал, что никто меня здесь искать не будет! А Кутиха бедой своей, небось, уже не одну жизнь спасла! Хорошо, что я ее мечом не стукнул…
– Уходи!
Поздно… Ежели приметила меня девка – за мной пойдет. А как не приметить?.. Вопли, с Княгинина двора доносящиеся, стихать начали… Теперь по избам шарить станут…
– Успокойся. – Я устало присел на полок к старухе. – Не боюсь я болячки твоей. Поздно мне бояться чего бы ни было…
Кутиха упала лицом вниз, заскрипела зубами по дереву полока, а от спины ее будто белое марево отделилось, двинулось ко мне, покачиваясь в темноте туманным облаком:
– Меня не б-о-оишь-шь-ся?
Вот и довелось с той свидеться, что мать мою унесла. Думал, увижу ее и испугаюсь, а страха не было. Лишь возродилась в душе прежняя ненависть да клятвы мальчишечьи. Клялся – отомщу убийце, кем бы ни был он… Давно это было, а казалось, будто вчера только…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});