Читать интересную книгу В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

И чем больше хвалебных эпитетов произносила учительница, тем чаще посасывал еще на прошлой неделе, возможно, погасшую трубку писатель Псевдоэренбург. Тут и ужу было ясно, что лишь ради удовольствия слышать подобные эпитеты и определения был затеян весь разговор.

Матери будущего крупного экономиста и политического деятеля Херувима, как и его таинственного отца, ты не видел ни разу. Он как бы тщательно скрывал их, никогда не приглашал приятелей к себе, в дом Арже. Была у него старшая сестра, кончавшая, кажется, еще во времена раздельного обучения женскую школу, а отец с ними вроде бы тоже не жил…

Вот кого ты забыл: Вечного Жида Сеню.

Ну что ты! Прекрасно помню. Постоянные стычки с Беллой Лазаревной.

…Узкое, решительное, заостренное, в разлете выщипанных бровей лицо преподавательницы английского языка, вашей классной руководительницы Беллы Лазаревны блестит от крема. Белла Лазаревна — красивая, почти такая же высокая и такая же  и н т е л л и г е н т н а я, как мать Тункана, женщина — неумолимо следит за кожей своего лица. Уперев холеную руку с тщательно наманикюренными ногтями в правый бок, она строго оглядывает класс, расслабив ноги и чуть расставив их.

— Белла Лазаревна, можно спросить?

— Никаких вопросов!

— Белла Лазаревна…

— А будешь себя так вести, я тебя с урока вон погоню!

Вечный Жид Сеня шмыгает носом. Вечный Жид Сеня покачивается из стороны в сторону. В ваш класс его перевели недавно, а до того он побывал во многих школах, классах, учительских, дирекциях — во многих школьно-педагогических коллективах, я имею в виду, — но нигде не ужился, отовсюду был изгнан, выжит, переведен. Этот Вечный Скиталец, этот всеми обижаемый и всех обидевший Сеня с постоянным недоуменно-удивленным выражением на лице никому спокойно жить не давал.

И что тебя потянуло тогда к коротышке Сене, к этому грязнуле и троечнику, придурочному идиотику, воришке и лгуну?

— Белла Лазаревна, честное слово… Я учил, Белла Лазаревна… Честное слово…

И все в таком вот прошлом несовершенном времени. Учил — это ведь еще не выучил. Тут обязательно нужен Past Perfect или Present Perfect, а Сеня — со своим примитивным Past Indefinite, со своим Прошедшим, во всех отношениях Неопределенным, но ведь даже и при том врет беспардонно. Переминается в стоптанных своих, ободранных башмаках с ноги на ногу, красные слюнявые губы жалостливо вытянулись, лоб — в мелкую гармошку, голова-одуванчик мотается из стороны в сторону — вроде тебя, когда, почти год просидев в больничной кровати с обожженной ногой в постоянном ожидании близких, ты вот так же раскачивался из стороны в сторону — не исключено, что как раз это вас и сблизило.

— Честное слово, Белла Лазаревна… Я учил…

— Садись. Два.

— Белла Лазаревна, честное слово…

Так он ныл, качался, канючил до победного, то есть до полного своего поражения, и только когда учительница брала ручку, чтобы влепить Вечному Жиду заслуженную пару, он начинал хамить. Мог, например, вырвать у нее классный журнал. Вернуться на место, хлопнуть крышкой парты, с шумом достать свой затертый, истерзанный портфель и со злым ворчанием уйти с урока. В течение считанных секунд этот жалкий, заискивающий, скулящий шкет, этот всегдашний Карандаш на школьном манеже превращался в агрессивного, пылающего лютой ненавистью зверька. Но подобные инциденты, сдается мне, имели место уже перед самым переводом Сени в другой класс, то есть после того случая, когда Мама дала тебе два билета в Большой театр, а ты пригласил Сеню. Название спектакля ты, конечно, уже не помнишь, не припомнишь даже, была ли то опера или балет, — но что запечатлелось в памяти совершенно отчетливо, так это то, как в перерыве вы отправились в буфет, чтобы пошиковать на данные тебе Бабушкой два или три рубля — двадцать или тридцать копеек по-нынешнему — и там Сеня прямо на твоих глазах и как бы даже с твоего молчаливого согласия спер стакан. На кой черт он ему понадобился и что за необъяснимый азарт овладел тогда тобою? Это было сильное, пьянящее чувство опасности, риска, соединенное с отвратительным ощущением страха и стыда. Охватившее тебя волнение можно сравнить разве лишь с тем, какое ты испытал, когда рассматривал картинки в «Истории нравов» Фукса или когда впервые приблизился к Голубой Ведьме. Словом, воровать тебе, видимо, понравилось, раз ты не сказал Сене, пока он еще не успел засунуть хранящую следы томатного сока емкость в свой объемистый, может, специально для того приспособленный карман:

— Не трожь общественную собственность, Сеня.

Ты как бы даже прикрывал спиной это незаконное и притом, заметь, без всякой для себя пользы — что особенно порочно — действие…

После окончания школы Сеня Вечный Скиталец поступил в кино-какой-то там институт. Чем уж он теперь занимается, что ворует, трудно сказать, но вполне возможно, что за истекший, как говорится, тридцатилетний период он превратился во французского киноактера Пьера Ришара — того, что играл Невезучего Блондина В Черном Ботинке. Ты, между прочим, сразу его узнал, когда впервые увидел на экране, и удивился, как он вырос — не столько, может, профессионально — тут ты судить не берешься, — сколько физически, хотя, насколько известно, мужчина способен расти в этом смысле чуть ли не до двадцати пяти лет…

Петр Николаевич останавливается возле твоей парты, склоняется над твоим черновиком контрольной работы, кашляет, качает головой и следует по проходу дальше. Сейчас тебе хочется верить, что это тактичное покашливание не было связано ни с каким легочным заболеванием, и просто так совпало, что после ухода на пенсию Петр Николаевич, по примеру Антона Павловича Чехова, купил себе домик в Крыму, бросил Москву и, по слухам, навсегда поселился на берегу Черного моря. Ты же так и остался с нерешенной задачкой, подобно тому как Тункан Загнивающий — со своим красным паяльником, хотя, насколько помнится, даже текущих троек в девятом классе ты уже не получал.

Не оказав тебе, следовательно, никакой педагогической помощи, ваш учитель математики Петр Николаевич только как-то неопределенно кашлянул, выпрямился, сделал два мелких шажка по проходу и снова остановился — на этот раз подле Индиры. Глаза его при том чуть замаслились, и лукавые искорки запрыгали в них. Он о чем-то спросил ее своим блеющим старческим голосом, и ты мог побиться об заклад, что ему очень хотелось в эту минуту погладить ее по головке, по этим густым, шелковистым, чуть вьющимся волосам. Именно поэтому, наверно, он быстро заложил руки за спину и накрепко сцепил их.

Индира прекрасно успевала по математике, быстро соображала, и когда, доказывая какую-нибудь теорему, писала на доске своим узким, ровным, с умеренным наклоном почерком, коричневый линолеум постепенно превращался в тщательно выполненное ажурное кружево, композиционно уравновешенное во всех частях. Она не позволяла себе ни единой небрежности, а если нужно было что-то поправить, аккуратно вытирала то место сначала тряпкой, потом своим тонким пальчиком, так что от ошибки не оставалось следа, и столь же аккуратно вписывала недостающую правильную цифру или букву — в результате чего тщательно заштопанная формула выглядела как новая.

— Ну что, голова все болит? — по-прежнему дребезжащим голосом, в продолжение неких отдельных с Индирой отношений, спросил учитель, залезая в нагрудный карман за таблеткой. — Примите-ка вот…

Индира подняла на него свои водянистые глаза, чуть поправила наклон двойного листа в клеточку с уже завершенной контрольной работой.

Петр Николаевич улыбался. Его порозовевшие щеки превратились в сморщенные печеные яблочки.

Чему улыбался Петр Николаевич? Тому, что Индира легко, просто и необыкновенно изящно решила вторую задачу второго варианта, над которой ты по-прежнему безуспешно бился, не умея извлечь корень квадратный из тысячи восьмисот? Во всяком случае, ее оригинальное решение настолько покорило Петра Николаевича, что он, не говоря более ни слова, достал из того же нагрудного кармана, где хранились таблетки от головной боли, короткий красный карандаш и собственноручно удостоверил жирной пятеркой свое неподдельное восхищение.

Индира, отпущенная с контрольной задолго до звонка Петром Николаевичем, задумчиво глядящим ей вслед и поглаживающим большим и указательным пальцами колючие ворошиловские усики, отправилась в комнату для девочек запить таблетку от головной боли, а ты, сидя за партой, как на раскаленных углях, все не мог отыскать ошибку в решении задачи, и только благорасположение старого учителя, сочувствующего твоим похвальным намерениям неустанно повышать успеваемость, спасло тебя впоследствии от позорной тройки. Ты был облагодетельствован четверкой с минусом, что свидетельствовало скорее о признании тебя неспособным к математике и потому достойным снисхождения.