арене, где обычно проводились ристания и травля хищников, в этот день разворачивались другие игры.
Даже с самых последних рядов — а Герои сидел высоко — хорошо было видно фигуру Ипатия, кроткого немолодого человека, постоянно поглощенного своей библиотекой и садом, сейчас же возвышающегося на дощатом помосте в окружении предводителей партий вкупе со многими сенаторами и патрициями, посчитавшими за благо примкнуть к черни.
Ипатий представлял собой трогательное и жалкое зрелище. Истерические причитания жены предыдущей ночью, когда его вырвали из лона семьи, подействовали на него удручающе — он был перепуган и встревожен. Всю ночь напролет его носили на щитах по городу, славили в тысячу глоток, расточали в его адрес непомерные похвалы, оказывали царственные почести, а он за все это время так и не понял, что является беспомощным пленником толпы, жалкой игрушкой в ее руках.
— Умоляю вас, люди добрые, потише! — не раз взывал он, когда простолюдины подхватывали его и куда-то волокли, то с торжествующим криком, то рыча друг на друга и переругиваясь, словно страстно желая отделить от его тела конечности.
Он был весь в синяках и валился с ног от усталости и, помимо страха в глубине души, был еще и сердит на дурное обращение со стороны тех, кто захватил его. Тем не менее он понимал, что поделать ничего не в силах. В суматохе он шепнул человеку, которого считал преданным Юстиниану, просьбу — передать императору, что он тут ни при чем, однако теперь он не сомневался, что его слова так никогда и не достигли ушей властителя.
Стоя на помосте посреди Ипподрома, он видел роение толпы: сто тысяч человек окружали его со всех сторон и пожирали глазами, словно голодные волки жертву. Зычные голоса выкрикивали титулы, присвоенные ему городом: «Imperator Romanorum!.. Pontifex Maximus!.. Tribunitia Potestate!..»[74]
И при каждом таком славословии толпа взрывалась ревом.
Великий день, соглашались бунтовщики между собою, до чего же азартно это новое занятие — делать императора. Уж этот-то наверняка должен запомнить, какая сторона вознесла его. Теперь раздачи будут происходить каждый день, а не раз в месяц. Да и золота всем должно перепасть, и рабов… Африканские, малоазийские провинции, север Пелопоннеса должны быть обложены суровыми налогами, и все эти богатства должны хлынуть в руки жителей Константинополя. Никому больше не придется работать. Император позаботится обо всем.
Мысль эта пьянила. И в то же время, испытывая страх перед этим тщедушным маленьким человечком в пурпурных одеждах, топорщившихся на сутулых плечах, с золотой цепью, нелепо сидящей на его плешивой голове, толпа торжествующе надрывалась во всю мощь легких всякий раз, когда умолкали ораторы:
— Ника! Ника! Ника!..
Когда в Воротах Смерти появились первые воины, их поначалу не заметили. Облаченные в кольчуги комитаты строем вышли на арену и с механической деловитостью рассыпались веером налево и направо, но еще некоторое время чернь на Ипподроме смотрела на них как зачарованная, ничего не понимая.
— Что это значит? — спрашивали мятежники друг у друга.
Сто тысяч пар глаз вместо фигуры на помосте, в мятом пурпуре и со смешной золотой цепью на голове, уставились на небольшой отряд, строящийся в боевом порядке перед воротами, через которые выволакивали тела мертвых гладиаторов и возничих.
— К нам присоединились эскувиты! — радостно вскричал кто-то.
— Нет, глупец, это не гвардия, — послышалось в ответ. — Постой, да ведь это комитаты!
Что тут началось — сущий ураган! Отовсюду понеслись выкрики: «Что они тут делают?», «Они что, снова осмелились гневить народ?», «Мы уже раз всыпали этим собакам — теперь не дадим уйти ни одному! Бей их!»
Огромная человеческая масса заволновалась. Засверкало оружие. Оглушительный угрожающий вопль, родившийся во множестве глоток, перерос в сплошной рев. Сто тысяч против девяти сотен! Сотня на одного! «Ни-ка! Ника! Ни-ка!»
Свирепая человеческая лавина, ощетинившись стальными клинками, потекла с трибун на арену, захлестывая горстку комитатов, бросивших вызов толпе.
Велизарий всматривался в бурлящую на трибунах человеческую массу. Здесь были белые, бронзовые, черные как уголь, чумазые, изможденные и холеные, испуганные, наглые и беспутные лица, но всех их объединял звериный оскал ненависти.
Как истинный воин, он ничего, кроме отвращения, к этому сброду, жестокому, подлому, ленивому, избалованному, жившему за счет доблести таких, как он и его комитаты, не испытывал, и его суровое сердце, когда он приказал своим воинам натянуть тетивы, жаждало только схватки.
Теперь не оставалось времени всматриваться. Мятежники словно могучий черный поток обрушились на него и его людей. Но их рев стал еще пронзительнее, когда лучники в кольчугах единым движением вскинули луки, оттянули тетивы до подбородка и отпустили их. Словно душераздирающий аккорд некоей гигантской арфы раздался над ареной, и на толпу, скатывающуюся через скамьи вниз, со свистом разрывая воздух, обрушился смертоносный дождь стрел со стальными наконечниками. Расстояние было настолько малым, что опытные лучники Велизария, вкладывая всю ненависть в выстрел, зачастую не только пронзали цель насквозь, но поражали еще и бегущего сзади. Потери в толпе были огромны.
В одно мгновение изумление перед происходящим сменилось бешеной и всесокрушающей яростью. Лица исказила судорога ужаса. В какую-то долю секунды огромная масса, стремящаяся вниз, размахивающая мечами, копьями и кинжалами, застыла на скамьях, уже заваленных грудами окровавленных трупов, поскольку комитаты ни на миг не прекращали сыпать дождем стрел, охваченные неистовством бойцов, которым предстоит отдать жизнь за самую высокую цену. Уцелевшие пытались спрятаться за мраморными скамьями, задние давили на передних, которые, в свою очередь, старались оттеснить задних. И все это время передние ряды, словно под косой, падали и падали, устилая ступени кровавой и вопящей плотью.
Первый губительный ливень стрел поразил насмерть несколько тысяч мятежников. Но неполные девять. сотен лучников были не в состоянии беспрестанно стрелять. Рано или поздно стрелы кончатся. И действительно, спустя несколько минут колчаны оказались пусты.
Когда же смертельный поток иссяк, толпа оправилась. К ней вернулась уверенность в собственной силе, а вместе с ней и вдвое большая ярость. Топча тела мертвых товарищей, византийская чернь, скользя и карабкаясь по измазанным кровью скамьям, двинулась вперед, подбадривая друг друга криками, тыча пальцами в тех немногих воинов, которые перекрыли Ворота Смерти.
Велизарий скомандовал комитатам отойти, сомкнув широкую цепь в тесные три шеренги, упиравшиеся спинами в ворота. Сверкнули длинные мечи, извлеченные из ножен, и суровые ветераны войн с аварами и персами замерли, выжидая, когда на них накатится гневное людское море.
Вот уже первые ряды мятежников сцепились с воинами. Мгновение — схватки завязались вдоль всего строя. Вздымались и опускались топоры, мечи, дубины, мелькали копья, летели камни. И солдаты, и