Дима переживал очень тяжелый период своей жизни: у него умирала мама. Тяжело, после долгой болезни. Диме была необходима поддержка, и я не могла разорвать наши отношения в этот страшный для него период. Я не понимала, как можно уйти от человека при таких обстоятельствах, и я решила подождать до тех пор, пока он не оправится от потери. Димина мама умерла. А на девятый день после ее смерти я узнала, что у меня будет второй ребенок.
Второй ребенок и развод? Понятия взаимоисключающие. Я растерялась. Аборт для меня невозможен – я никогда на такое не решусь. Такие грехи замаливаются десятилетиями, но дело даже не в этом. Я на такое не способна. Ведь ребенок – это такое благословение для семьи, такой дар, такая надежда… Но в том-то и дело, что я не хотела сохранять семью, и с самого первого дня, как я узнала, что у меня будет второй ребенок, сразу решила, что не хочу воспитывать его рядом с отцом. Моя мама, которой я все рассказала, пришла в ужас. Вопрос «Что делать?» повис в воздухе отчаянной петлей и я ходила, как в воду опущенная, вместо того, чтобы радоваться.
И вот, в таком серо-буром состоянии я сидела в «Табакерке» перед спектаклем. Ко мне подошла Марина Зудина, взглянула на меня и говорит:
– Что с тобой? Ты зеленого цвета, глаза на лбу… Что случилось?
Я ей все рассказала: описала ситуацию в красках. Она выслушала меня, очень удивилась, что в такой счастливый момент своей жизни, я умудряюсь быть такой несчастной, и сказала:
– Ты должна совершенно изменить взгляд на это. Все равно, как там у тебя сложится. Но будет ребенок! И это самое важное. Я была бы так счастлива, если бы у меня был второй ребенок! Та к счастлива!
И в результате ей удалось убедить меня в том, что мне хватит на все сил, я справлюсь. И я очень благодарна ей, потому что в тот момент я была в отчаянии и не понимала, что мне делать. А тут – все мои проблемы как бы отступили на второй план: сложности с Димой, неудачи в театре, ужас перед будущим – все куда-то подевалось. Я успокоилась и сосредоточилась на своем материнстве.
Конечно, тяжесть ситуации никуда не делась – было очень непросто. Сложно осознавать, что под финальные аккорды твоего романа с некогда любимым человеком ты получаешь второго ребенка. Ты его еще не видишь, только носишь под сердцем, еще не знаешь, что это такое – держать его на руках, но уже прокручиваешь в уме весь этот снежный ком проблем, который только и делает, что растет. Как? Почему? Зачем? Ни одна нормальная женщина на это не решится!
И Дима меня удивил. Раньше он и слышать не хотел о втором ребенке. Абсолютно. Говорил: для меня дети – не главное, главное – чтобы ты была рядом. А дети у него есть – дочка от первого брака, и наша Анечка. Точки над «i» вроде как расставлены, все поля галочками отмечены. И вдруг, совершенно неожиданно, он переменился. «Пусть будет второй ребенок!». И я осталась жить в Малаховке.
Именно там, в Малаховке, я впервые в жизни пережила настоящий, животный, не придуманный страх. Времена были страшные, убийство было чем-то настолько обыденным, что казалось, уже никого не трогает. Жизнь человека не имела никакой ценности.
Наш дом привлек к себе внимания бандитов. Стрюков ни о чем плохом не думал – беда могла случиться с кем-то там, но не с ним. И вот, средь бела дня нас ограбили.
В то утро Диме позвонил приятель – у него сломалась машина. Как это обычно бывало, Дима поехал его выручать. А я осталась дома, в Малаховке. Дима долго не возвращался. Наконец, раздался стук в дверь. Я открыла и увидела на пороге в кровь избитого мужа. Руки и ноги у него были связаны, а за спиной стояло пять человек в масках и с пистолетами. Молодые мужики, бойцы, с виду лет по тридцать. Диму бросили на пол, лицом вниз и приставили пистолет к голове. Я испугалась, но сразу собралась – видимо, инстинкт самосохранения не дал мне впасть в истерику. Мгновенно включилась внутренняя дисциплина – ведь рядом была Аня, маленький ребенок – ей было всего четыре года. И бабушка тогда жила с нами в Малаховке. Нас троих отвели в мою комнату, посадили на кровать и приставили охрану – здоровенного парня. Он молча меня разглядывал, и взгляд у него был такой отстраненный, глаза под маской – холодные. И еще постоянно перекладывал пистолет из одной руки в другую. Я тогда почувствовала, насколько ему безразличны наши жизни. Он смотрел на меня, как смотрят на неодушевленные предметы. Ему ничего не стоило нажать на курок. Для него это было так просто, как я даже не могла себе представить. Мы для него – ничто. Добыча. Очередной источник калорий в виде награбленного. Обед. Наверное, так чувствует себя дикое животное, загнанное охотниками: оно беззащитно, а любое его сопротивление – просто смешно. И ничего не сделаешь. Твои мучения никого не тронут, и вообще – твоя смерть станет лишь незначительным эпизодом в жизни твоего убийцы. Это чудовищно.
В какой-то момент где-то в глубине дома раздался выстрел. Стреляли, чтобы напугать.
Но у меня в этот момент все рухнуло – я на одну секунду решила, что Диму убили. Но слава Богу, налетчики забрали деньги и ушли, обобрав Стрюкова до нитки. Видимо, знали, что у нас нет охраны. Та к уж сложилось – Дима был неосмотрителен. Ему было жалко тратить деньги на охрану. Хотел жить как богатый человек, а главных вещей не понимал. О безопасности нашей не задумывался, и даже это ограбление его ничему не научило. Охраны так и не появилось. Да что там – охрана, если у нас даже звонок в доме не работал? Не было даже «тревожной кнопки». А уж о видеонаблюдении и речи не шло. Не каждая беременная женщина с крохотным ребенком на руках согласилась бы жить за городом без охраны. В доме, где есть сейф, в котором муж хранит все деньги своей фирмы.
9.
На одном из спектаклей Женя Миронов, узнав, что у меня будет ребенок, сказал мне: « Ты что – больше не хочешь быть актрисой? Нет, я понимаю – дети, семья… Ничего в этом страшного нет». Но после его слов мне стало очень страшно. Я подумала, что, наверное, Женя прав – все кончено. И вообще, что я тут делаю? Не надоело еще? В театре все рушится, и это не только из-за беременности: ну, рожу я, вернусь, и что? Все наладится? Как бы не так. Меня вдруг неожиданно «увидят»? Вряд ли. Идти в другой театр? Кому-то что-то доказывать? А зачем? Ведь там меня ждут те же самые проблемы… А в кино, хоть я тогда и снималась, был тяжелый период: денег не было, все делали абы как, быстрее-быстрее, и несмотря на то, что роли были интересные, и работали очень талантливые люди, получалось все как-то не очень. Я испытывала чувство вины за то, что была такой невыразительной. Но в то же время со мной рука об руку работали очень талантливые актеры, которые выглядели так же бесцветно. Вообще, было такое время – никому ничего было невозможно доказать, никому ничего не было нужно, никто не бился за правду, за качество, все как-то шло своим чередом, по инерции, на остатках топлива времен советской империи. Кино умирало, за него было стыдно, а люди, которые выдавали некачественный продукт, в котором не было ни жизни, ни красоты, ничего того, за что зритель любит кинематограф, почему-то считали это допустимым, делали вид, что все нормально. Их толерантность здорово отбросила нашу киноиндустрию на много лет назад. Не только отсутствие больших бюджетов подкосило наше кино, нет, еще и духовная нищета, готовность поддаться, приспособиться, сделать «как-нибудь», создать видимость. А я считаю, что в таких условиях выигрывают только самые бескомпромиссные художники, а приспособленцы безусловно выживают, но это не выигрыш, не триумф. Это не жизнь, это лишь существование, не более того.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});