Д'Орвилье».
«Так, – подумал Фьерс, – начинаются глупости».
X
Восемь дней спустя Фьерс, встав утром, облокотился на борт.
По капризу сезона ночью шел дождь, – короткий ливень, какой выпадает не более раза в месяц в период жары. И воздух еще сохранял весеннюю свежесть, хотя небо уже пылало в лучах солнца. Фьерс смотрел на левый берег Донаи, покрытый зеленью. Внизу, склоняясь над водою, росли тростники, банановые деревья, карликовые пальмы, тесно нагроможденные друг на друга, сливающиеся вместе, без одного просвета в их густой изгороди. Над ними магнолии, бананы, акации, тамаринды чередовались со связками бамбука, в необыкновенно красивых сочетаниях цветов: нежно-серые оттенки бамбуков, яркая зелень мандариновых деревьев, темные металлические тона бужемеля с круглыми листьями. Мириады цветов испещряли листву: белых цветов, желтых и красных преимущественно – огненных маков, карминовых гибисков. Наконец, еще выше, пальмы всех пород качали своими тонкими ветвями, вырисовываясь, как причудливые фантастические тени на сверкающем небе. Арековые пальмы переплетали свои длинные листья с широкими опахалами веерных пальм и ажурными – кокосовых пальм, отягченных плодами. И все они возвышались над лесом пышными букетами на вершинах стволов, тонких и белых, как ионические колонны.
Под бортом крейсера желтая вода омывала его корпус. Она текла быстро, увлекая наполовину затонувшие стволы деревьев, листья, доски, обломки, приплывшие издалека – отбросы великой неведомой Азии. Солнце одевало реку ослепительным блеском, за которым нельзя было различить черных впадин водоворотов, подхватывающих все, что плыло по течению.
– Как хорошо, – сказал Фьерс.
Он себя чувствовал прекрасно: накануне он не курил опиума.
Неделя была удачной. Сайгон оказался более гостеприимным, чем он ожидал: хорошее помещение, веселые ужины – и все остальное. Помещение – простая комната для сиесты, высокая, с голыми стенами, прохладная, меблированная только кроватью с волосяным матрацем, сеткой от москитов и опахалом, которое приводил в движение бой. За окнами цветущие деревья протягивали свои ветви и отряхивали цветы в комнату. Кругом был старый квартал Тюдюк, улицы наполовину китайские, темные и пахучие, оживленные множеством лавок и прачечных. Приятно было спать в этой прохладной комнате в полуденные часы, когда железная обшивка бортов крейсера, расширяясь от зноя, звенела, и ее белая окраска лупилась, выделяя капли смолы. Фьерс растягивался голым под завесой от москитов, с влажной кожей от частых душей, и мечтал о своей сайгонской жизни, стараясь избегать движений, потому что стоило только протянуть руку, как она тотчас же покрывалась потом.
Свои ужины он неизменно разделял с Мевилем и Торралем. Каждая ночь для них походила на первую. Разница была только в деталях, но в разных пропорциях всегда были женщины, опиум, алкоголь. Они смешивали все это, в антрактах устраивая прогулки по шумному китайскому городу или в уединении погруженного в сон предместья.
«Всем остальным», наконец, обеспечивала его Элен Лизерон. Не то, чтобы Фьерс сделал ее своей официальной любовницей. Не думал он также и о смешной «верности». Но их первое знакомство пришлось по вкусу обоим, и они продолжали его в тайне. Фьерс находил эту связь удобной: приятно быть вторым любовником женщины, к которой не чувствуешь никакой особенной привязанности. Что же касается обязательных экзотических развлечений, ежедневные ужины в Шолоне всегда имели приправу – японскую, аннамитскую или китайскую.
Элен покорялась своей судьбе, отнюдь не находя ее несчастной. Два щедрых любовника лучше, чем один. К тому же, Фьерс и Мевиль в ее глазах оказывались мстителями один за другого. Элен любила их обоих, и чувством достаточно примитивным для того, чтоб оно могло служить источником ревности. Ее самолюбие и чувственность страдали от сознания, что они любят еще и других женщин, так как Фьерс очень мало скрывал свои азиатские развлечения, а Мевиль обыкновенно афишировал свои связи, как постоянные, так и случайные. Элен, знавшая, что ей изменяют, утешалась тем, что изменяла в свою очередь, и мечтала о том, как в один прекрасный день, набравшись смелости, объявит каждому из своих любовников, что ему предпочитают другого… Мевиль, впрочем, не знал, что существует этот «другой». Фьерс, ради Элен, не посвящал его в тайну, снисходительно выслушивая, как иногда, в порыве ревности или садизма, девушка угрожала ему, что «скажет все»…
Хорошее помещение, веселые ужины – и все остальное…
А кроме того, еще отрадное сознание, что найдена цель жизни – и верный путь к этой цели. Уже много лет Фьерс жил, следуя исключительно своим желаниям и думая только о том, чтобы возможно полнее удовлетворять их. Но дружба с Мевилем и Торралем приучила его рассуждать о том, что ничего лучшего вообще нет на свете, что все остальное только химера, и что незыблема только формула цивилизованных: минимум труда, максимум счастья. Искренность этого научно построенного положения приводила его в восторг.
Не менее нравилась ему и последовательность, с которой его друзья проводили в жизнь эту формулу. Мевиль, избравший предметом своих вожделений одну лишь любовь, официально имел пять любовниц, не упуская кроме того ни одной возможности получить наслаждение на стороне. Никакие предрассудки не стесняли его в выборе. И губы всех женщин одинаково манили его к поцелуям, – лишь бы только они были свежи и красивы. Певица из оперетки, дама полусвета, жена известного адвоката, аннамитка-конгаи, которой он платил жалованье, скорее служанка-раба, чем служанка-любовница, японка из закрытого дома свиданий, каждый вторник командируемая к нему для еженедельных наслаждений, молодая девушка безупречной репутации, с которой он развратничал втайне: пять женщин, каждая из которых, наверное, презирала бы четырех остальных, как неравных. И всех их этот профессиональный любовник одинаково ценил, ласкал и презирал в душе, никому не оказывая предпочтения. Очевидно, это тоже было способом извлечь из жизни все возможное счастье. Прежде всего – достигнуть этой цели. Мнение других ничего не значило в глазах Торраля, и он афишировал даже на улице свои сексуальные наклонности, показываясь на Inspection в обществе своих фаворитов, боев Та и Са-о. Вероятно, это тоже было мудро – возвеличивать цинизм до степени геройства…
Наконец, сам он, Фьерс, развлекался своей сайгонской жизнью и радовался тому, что его развлечения были так разумно обоснованы.
Он бросил последний взгляд на обрамленную лесом реку.
– Хороший город Сайгон!
В воскресенье, 2 января адмирал давал завтрак для своих личных друзей. Фьерс, враг светских повинностей, на этот раз принял приглашение с удовольствием, потому что в числе гостей должна была быть младшая Абель – дочь вице-губернатора, прекрасная статуя с глазами сфинкса, которая поразила его в первый день и о которой он не забыл с тех пор. «Странная девушка, – думал он. – Точно недвижная вода, в которую хочется бросить камень, чтобы посмотреть, достигнет ли он дна». Кроме Абель на обед были приглашены генерал-губернатор, старинный друг герцога д'Орвилье, и его воспитанница, молодая девушка, мать которой, слепая, не выезжала в свет. В столовой, где стол уже был сервирован, Фьерс занялся цветами. Он разыскал на этажерках японские вазы-клуазоне адмирала, чтобы наполнить их розами и орхидеями. Раскладывая возле именных карточек-меню приготовленные для дам бутоньерки, он читал надписанные на карточках имена, и остановился над именем воспитанницы губернатора, смутно вспоминая что-то. «М-llе Сильва»… Сильва? Он обратился с вопросом к адмиралу, который в своем кабинете рассматривал планы батарей.