Читать интересную книгу Воевода заморских земель - Андрей Посняков

Олег Иваныч приоткрыл дверь — пахнуло сырым холодом.

— А, Григорий Федосеевич! Заходи, давно с тобой поговорить хотел. Да шубу-то не снимай, холодно.

Гость поздоровался, отряхивая снег на пороге. Вытащил из-за пазухи аккуратно сложенный бумажный лист:

— Список охотников. Ну, тех, когда самоедь напала.

Олег Иваныч довольно кивнул. За тем и ждал Гришу. Софья с Ульянкой отправились на девичьи посиделки — хоть обе и замужние женщины, да обычаи тут ломались — пусть повеселятся, праздник все-таки. А они с Гришей покуда делами займутся — не давали Олегу Иванычу покоя самоедские стрелы, вот, как жизнь в остроге наладилась, самое время было разобраться.

Гришаня сделал списки по-умному: не просто имена с прозвищами, а кто с кем в лодке, да еще и приписал к каждому — с какого судна:

«Иван Корбут, Олешка Сергеев, Хват Коромысло да Людин Герасим — все с „Николая Угодника“. Храмцов Степан, Краюшкин Федор да с ними еще пятеро — с коча „Маточкин Шар“. Никодим Ребро с зуйком — с коча „Семгин Глаз“…»

— Это какой зуек? Наш Ваня?

Гриша молча кивнул, и Олег Иваныч принялся читать дальше:

«Игнат Греч, с ним парень — тоже с „Семгина Глаза“».

— Что за парень?

— Красноморденький, кудрявый, зовут, кажется, Олежка. Да Ваня про него рассказывал.

— Странно… — Олег Иваныч почесал бороду. — С одного суденышка, совсем небольшого, с «Семгина Глаза» этого — целых две лодки на четверых охотников, включая зуйка Ваню. Что они, в одну лодку не могли поместиться? Или еще людей взять, коли уж две? Кто там кормщиком, на «Семгином Глазу»?

— Сейчас, посмотрю. — Гриша вытащил из привешенного к поясу кошеля пергаментные листки: — «Николай Угодник», «Быстрый Гусь», «Маточкин Шар»… Ага, вот и «Семгин Глаз». Кормщик Иван Фомин, из поморов.

— Вызнать бы, в чем там дело, с лодками, — задумчиво протянул Олег Иваныч. — Хотя, вряд ли и помнит кто. Нет, должны, все-таки старшой их тогда погиб. А кто вместо него старшим стал? Ага, вижу — Игнат Греч. Ваня-то про него что говорит?

— Да ничего. — Гришаня пожал плечами. — Он же, в основном, не с ним общался. С кормщиком да вот с покойным старшим. А может, Ване и навестить «Семгин Глаз»? Я-то уж, чувствую, примелькался везде, да и расспросы дальше вести — подозрительно, а Ваня…

— Правильно, — улыбнулся Олег Иваныч. — Ваню и пошлем, они как раз еловый отвар по людям разносят с Геронтием, так что его появление на коче подозрений не вызовет. Вопросы для Вани сам составишь?

Гриша лишь усмехнулся. Чего ж не составить, чай не в первый раз.

Проводив Гришу, Олег Иваныч задумчиво мерил шагами каюту. Думал. Может, зря они так подозрительно отнеслись к гибели старшого с «Семгина Глаза»? Может, действительно, самоеды? Да, пожалуй, так оно и есть. Тогда к чему дальнейшее расследование? Может, и ни к чему. А может, и к чему. Чтобы одно уголовное дело расследовать, средненькое даже, не из самых сложных, сколько версий перелопатить приходится, даже самых фантастических! И часто бывает — самая дурацкая, на первый взгляд, версия верной оказывается. Потому — первое правило: все версии отрабатывать одинаково, ни одну не бросать на середине. Вот и здесь так же, с самоедскими стрелами. Пусть Ваня походит, поспрашивает — может, и всплывет что?

Коптя, потрескивал в светильниках нерпичий жир, отбрасывая дрожащие тени. Слева от входа в каюту, кривя страшные рожи, сверкал нефритовыми глазами злобный золотой бог неведомого народа.

Вечером — впрочем, в здешних широтах это было понятием относительным: тьма накатывалась сразу же после полудня — Олег Иваныч ужинал в веселой компании: он сам да Гриша — с женами, Геронтий с Ваней да отец Меркуш — бывший пономарь церкви Святого Михаила на Прусской, недавно рукоположенный в сан. Ели ушицу да жирную соленую рыбу — треску и пикшу, запивая душистой ягодной брагой, приготовленной уже здесь, на месте. Рыбы с брагой в остроге было навалом, а вот что касалось хлеба… С хлебом было хуже — давно уже съели размоченные в воде сухари, да и взятые с собой запасы зерна, из которого пекли лепешки, быстро подходили к концу.

— Эх, жаль, маловато хлебушка, — посетовал отец Меркуш, зевнул, перекрестив рот, и продолжал с улыбкой: — Однако, спасибо Господу, и рыба есть, и бражка — не умрем, перезимуем! За орехами вверх по реке съездим!

— Правильно, отче! — кивнул Олег Иваныч. — Вот за это и выпьем! Ну, вздрогнули…

Выпив, запели песни. Начали Ульянка с Софьей — у них, в отличие от Олега Иваныча, и слух был, и голоса, да еще какие! А уж песня была:

Я пью до днаЗа тех, кто в море.За тех, кого любит волна…

Макаревича песня, Олега Иваныча по прошлой еще жизни любимая. Слова-то он хорошо помнил, давно еще научил Софью, вот с мотивом, правда, вышло похуже. Ну, да зато звонко! Такую песню и послушать приятно и самому подпеть голосом диким — не удержался Олег Иваныч, запел, хоть слуха отродясь не имел, сначала осторожно подтягивал, а затем уж и во весь голос — перестал стесняться:

За тех, кому повезет,И если цель однаИ в радости, и в горе,То тот, кто не струсилИ весел не бросил,Тот землю свою найдет!

«Тот землю свою найдет!» А ведь найдут, отыщут страны незнаемые! Пока ведь везло, правда, к везению этому, уж какие труды прилагались. Раскраснелись гости, в пляс пустились — отец Меркуш гусли принес — уж так наяривал, словно и не гусли у него, а какой-нибудь «Фендер Стратокастер», как у Ричи Блэкмора, гитариста «Дип Перпл». Впрочем, куда там Блэкмору до бывшего пономаря! Олег Иваныч и не знал раньше, что он так играть умеет. До упаду плясали. Лишь далеко за полночь утомились гости, ушли. Олег Иваныч хотел было их проводить, да махнул рукой — ну куда провожать-то? Все ведь тут же жили, на «Святой Софии»: Геронтий с Ваней в носовой надстройке, а Ульянка с Гришей — так и совсем рядом, в корме. Один отец Меркуш при церкви в избе ночевал, ну, тут рядом было, из окон видать…

В каюте было жарко, душно даже — горела жаровня. Олег Иваныч подошел к Софье, обнял за талию. Та посмотрела на него своими карими, с золотистыми искорками, глазами, улыбнулась озорно. Сняла с головы золотой обруч — водопадом цвета спелой пшеницы рассыпались по плечам волосы. Погладив мужа по левой щеке, боярыня развязала застежку лифа. Губы супругов слились в долгом затяжном поцелуе. Упал на скамью отороченный горностаем летник. Шурша, съехало вниз тяжелое бархатное платье. Подхватив на руки обнаженную женщину, Олег Иваныч медленно отнес ее на широкое ложе, покрытое шкурой медведя, на ходу целуя высокую грудь… За стенкой тем же самым занимались Гриша с Ульянкой, только, наверное, более энергично — слышались иногда их страстные крики.

Далеко над унылой, затянутой твердым серебристым настом тундрой, изредка поросшей мелким корявым кустарником, разносилась такая же грустная тягучая песня. На мотив — грустная, но слова-то в ней были как раз веселые, скабрезные даже — такую песню в стойбище петь: всему народу оскорбленье. О неверных женах пелось в той песне, о злых вислогрудых шаманках, что раздевались донага во время камлания, поливая себя свежей оленьей кровью, о заговорах, что приманивают чужих мужей, и прочих тому подобных вещах, в приличном обществе не принятых. Пел ту песню хитрый эвенк Иттымат — в расшитой бисером малице, морда от ветра оленьим жиром обмазана, глаза — две щелочки, ну до того узкие — непонятно, как он вообще сквозь них видит. Быстро ехал Иттымат, погоняя олешек длинным шестом-хореем, иногда, чтобы согреться, и сам спрыгивал, бежал рядом с нартами. Торопился. Слухи по тундре быстро разносятся, хоть, кажется, и нет в ней никого. Однако где-где, а и пройдут охотники на зверя морского, или с последними оленями кто на юг откочует. О том, что появился в верховьях Индигирки-реки неведомый пришлый народ, белый, на больших байдарах, Иттымат узнал случайно — от старого охотника Итинги. Глуп был Итинги — большие байдары увидав, сразу прочь бросился. После рассказывал — духи моря, мол, от лютой смерти уберегли. Ага, как же! Больно нужен глупый старик пришлым белым людям! Как никто другой, знал Иттымат — никакие они, белые люди, не демоны и не духи злые, как полагал Итинги, а самый обычный народ, «русичи» или «новгородичи». Жили они тут когда-то, лет шесть-семь назад, Иттымат к ним неоднократно наведывался. Шкуры да якутское золотишко на железные ножи выменивал, выгодное дело. По-русски говорить насобачился немного — не так, чтоб особенно чисто, но ничего — понять можно было. Потом отплыли новгородичи в дальние земли — осталось лишь человек полтора десятка, из которых шестеро умерли от цинги в первую же зиму, еще двух задрал медведь, четверо утонули, перевернувшись с челном, а уж остальным — старикам да мальчишкам — умереть сам Иттымат помог: заехав в гости, лично заколол сонных острым ножом, все железо забрал себе — выгодно обменял по весне на целое стадо оленей. Когда убивал, не поленился трупы подальше отвезти в тундру — на поживу зверю, так что в избах ничьих костей не было, потому и не боялся Иттымат новых русичей, знал хорошо — среди них тоже разного народу полно, есть кто поумней, есть — не очень, а есть и совсем глупые, типа охотника Итинги. Вот ехал теперь — до больших зимних холодов успеть хотелось — в нартах шкурки да самородное золотишко. За такое золотишко многие русичи родного брата убьют — о том тоже знал Иттымат, на большую прибыль надеясь.