Ему стало ясно, что читатель брошюры должен знать очень многое, чего он не знает.
Но немецким языком Писарев владел превосходно. И он решился переводить сразу, не читая предварительно всей статьи целиком, хотя бы смысл и оставался для него непонятным. Верно и отчетливо передавая один период за другим, студент обнаруживал какой-то общий смысл, проявлявшийся независимо от воли переводчика.
Месяца четыре переводил и переписывал он свой перевод. Сухомлинов, встречая Писарева в университете, шутил, что Штейнталь не так долго писал свою брошюру, как Писарев ее переводит. Писарев не находил в этом ничего удивительного: Штейнталь-то понимал, что он пишет!
Наконец, придя на экзамен по русской словесности, Писарев вручил Сухомлинову две толстые тетради с переписанным набело переводом. Профессор бегло просмотрел несколько страниц и нашел перевод хорошим и достойным помещения в студенческом сборнике. Это польстило самолюбию Писарева. Но когда профессор заметил, что перевод слишком велик и из него придется сделать извлечение, Писарева бросило в жар. Однако он ответил, что извлечение будет сделано.
Переводные экзамены нанесли большой урон первокурсникам. Шесть экзаменов — и на каждом кто-нибудь срезался. Половина курса осталась на второй год. Для Писарева же экзамены прошли блестяще — по всем предметам он получил полные баллы. Только он и его старый конкурент по гимназии Филипп Ордин! Писарев пребывал в радостном возбуждении. Даже четверка за поведение не омрачала его блаженного состояния.
В вагоне железной дороги Писарев случайно встретил профессора Сухомлинова. Из тридцати часов пути до Москвы десять они провели в серьезных разговорах, и Писарев выплеснул на профессора все свои хмельные восторги от годичного пребывания в университете. Профессор внимательно слушал, умилялся вместе со студентом, а затем посоветовал Писареву заняться специально философией языка. Он назвал ему множество сочинений немецких языковедов, которые стоило бы прочитать для этой цели. Писарев благодарил профессора за советы. Наконец-то он вступил на поприще великой научной деятельности.
Приехав в Грунец, Писарев занялся извлечением из своего перевода Штейнталя и к концу лета окончил его успешно. Он и в этом случае работал машинально: определив, что из трех страниц нужно сделать страницу, он сжимал и сокращал язык перевода.
К шестерым студентам, перебравшимся на второй курс, добавились еще три второгодника. Среди них выделялся своими радикальными взглядами, веселостью и общительностью купеческий сын Капитон Сунгуров. Два года назад он был исключен из Казанского университета: формально — за невзнос платы за обучение, фактически — за непокорный нрав. Через некоторое время ему удалось поступить на второй курс в Петербургский университет. Это был способный молодой человек, а в литературном отношении даже талантливый, но из провинциальной гимназии он почти никаких знаний по древним языкам не вынес. И это-то задержало его вновь на втором курсе. Но он не унывал. Через месяц после начала занятий к нему присоединился еще один исключенный казанец — Николай Соковнин. Они вдвоем среди филологов-второкурсников составляли наиболее оппозиционно настроенную по отношению к университетскому начальству группу.
Слабое знание классических языков было присуще в то время большинству студентов. Именно поэтому при чтении классических писателей объединялись на лекциях первые два курса. Тогда шестая аудитория, одна из самых маленьких, бывала почти полна, и находился обязательно какой-нибудь студент, способный читать и переводить с листа.
На одной из таких сводных лекций в начале сентября 1857 года первокурсник П. Н. Полевой впервые увидел Писарева: «Каково же было мое удивление, когда на одной из первых таких сводных классических лекций (в то время мы читали «Одиссею» Гомера) вызвался читать автора какой-то худощавенький, беленький и розовенький мальчик и чрезвычайно бойко прочел несколько десятков строф греческого текста; прочитав отрывок, он перевел его так же бойко, внятно произнося каждое слово своим мягким и тоненьким, почти детским голоском. Я спросил у студентов, как фамилия этого второкурсника? Мне ответили, что фамилия его — Писарев, и прибавили еще, что он отлично знает древние языки, лучше всех студентов второго курса. На другой лекции — опять та же история, тот же студентик вызывается читать и переводить Гомера, и опять его нежный и тоненький голосок один в течение целого часа раздается в аудитории. На меня это подействовало пренеприятно: мне студентик этот показался выскочкой, а по моим тогдашним понятиям — это свойство должно было как-то особенно позорить студента, да притом еще второкурсника! Я бы, вероятно, невзлюбил Писарева за это, если бы не узнал вскоре, что он является выскочкой невольным, потому что остальные товарищи его ленятся приготовлять отрывки из классического автора и каждый раз заставляют переводить Писарева, который переводит Гомера без всякого приготовления. Это сведение значительно примирило меня с маленьким студентиком; притом же я в это время подружился с некоторыми из второкурсников, и они мне расхваливали Писарева как доброго малого и отличного студента…»
Профессор Сухомлинов был очень доволен, когда, вернувшись с каникул, Писарев вручил ему свою работу. Он только спросил, вполне ли студент усвоил различие между методом Гегеля и методом Гумбольдта. Писарев ответил, что Гегель, мол, напирает на чистое мышление, а Гумбольдт делает выводы из наблюдений. Войди Михаил Иванович в подробности — студент признался бы, что ровно ничего не понимает. Но профессору ответ показался достаточно убедительным, Сухомлинов сообщил Писареву о выходе в свет новой подробной биографии Гумбольдта — Гайма — и посоветовал написать по материалу этой книги статью, чтобы приложить к законченной работе.
— Вы этим составите себе имя, — добавил профессор. — Вам это особенно удобно, потому что вы уже знакомы с методом Гумбольдта.
Мысль профессора составить имя таким способом показалась Писареву при всей его наивности слишком смелой. А собственное отношение к методу Гумбольдта ему было известно лучше, чем профессору. Но куда же деваться от такого предложения? «Что же, — думал он, — ведь вот перевел и извлек, не понимая, — авось и Гайма обработаю так же удачно; да и наконец, все-таки я и в брошюре Штейнталя присмотрелся к ученому языку, так что есть надежда, что теперь пойму больше».
Книга Гайма стоила пять рублей! Писарев решился читать ее в Публичной библиотеке. Каждый вечер в седьмом часу он приходил в читальную залу и сидел там до Звонка, возвещающего о закрытии библиотеки. Теснота, хождение посетителей взад и вперед мешали сосредоточиться и обдумать прочитанное.
Писарев писал статью без всякого общего плана, раболепно следуя за Таймом; обрабатывая начало, не знал, что будет в конце: «Я смиренно строил свой домик, кладя кирпич на кирпич и не зная заранее, какая из всего этого выйдет фигура». Разумеется, следовало поступить иначе: сначала прочитать всю книгу, продумать ее,