Вся эта просветительская деятельность преследовала вполне конкретные цели. О них мы можем судить по письму Н.П. Огарева, направленному московскому купцу И.И. Шибаеву, который являлся представителем рогожских старообрядцев для контактов с заграничными друзьями, и перехваченному полицией. В письме изложена просьба сделать все возможное для сбора ополчения, состоящего из раскольников «как главных распорядителей всего ожидаемого движения»:
«Работайте только и работайте, собирайте себе приверженцев, где можете и сколько можете, особенно по уездам и губерниям; война только начинается... хорошо, если бы вы составили хоть какое-нибудь ополчение к Рождеству (1863 года. – А. П.)»[165].
Добавим, что адресат Н.П. Огарева никак не мог реализовать поступившие просьбы: в июле 1862 года купца-раскольника И.И. Шибаева арестовали и продержали в тюрьме около двух лет, после чего выдали на поруки его родному брату, также купцу поповщинского согласия[166].
Среди лидеров русской революционной эмиграции особое место занимает М.А. Бакунин. Человек удивительной судьбы, знаменитый бунтарь, приговаривавшийся и к смертной казни, и к пожизненному заключению судами Пруссии, Австрии и России. Сумев бежать из сибирской каторги, он в 1861 году присоединился к А.И. Герцену и Н.П. Огареву. Эмиграция пополнилась ярким лидером, ставшим центром притяжения для молодого поколения, чьим кумиром был Бакунин. Он также связывал перспективы борьбы против правительства с русским расколом. Уже в первом своем выступлении на страницах «Колокола» в 1862 году он выражал мнение о русском народе, глядя на него сквозь призму раскола, который охарактеризовал чрезвычайно высоко:
«Народ унес свою душу, свою заветную жизнь, свою социальную веру в раскол, который разлился по России как широкое море... Раскол двинул вперед его (народа. – А. П.) социальное воспитание, дал ему тайную, но, тем не менее, могущественную политическую организацию, сплотил его в силу. Раскол подымет его во имя свободы на спасение России»[167].
Русский народ представлялся Бакунину совокупностью более чем двухсот религиозных сект, которые имеют политический характер и сходятся на отрицании существующей власти и синодальной церкви. Почитание народом российского императора он считал мифом давно минувших времен: Русь проникнута совсем иными настроениями, связанными с образом царя-антихриста, а период правления Романовых: по его мнению, это то самое апокалипсическое испытание, за которым неизбежно наступит обетованное тысячелетнее царство[168]. Пылкий революционер уверял: для пробуждения раскола нужен только повод. Например, он уповал на польское восстанием, считая, что:
«Жмудь и Волга, Дон и Украина восстанут, как один человек, услышав о Варшаве, он верил, что наш старовер воспользуется католическим движением, чтобы узаконить раскол»[169].
Доверялся различным авантюристам типа С.Г. Нечаева: этот уроженец старообрядческого села Иваново-Вознесенского Владимирской губернии провел молодые годы в раскольничьей среде, чем заинтересовал знаменитого бунтаря[170].
Однако помимо этих сомнительных увлечений М.А. Бакунин высказывал и здравые мысли об использовании раскола в предстоящей борьбе. Так, он скептически относился к контактам его соратников по эмиграции со старообрядческими белокриницкими иерархами и купцами-староверами, считая это пустой тратой времени в организационном плане. Он был уверен, что раскол, воплощенный в народе и воплощенный в попах, – две разные и зачастую враждебные друг другу силы, которые нельзя смешивать[171]. Надо сказать, что подобные настроения постепенно начали преобладать и у А.И. Герцена с Н.П. Огаревым. Им становилось ясно, что попытки вовлечь в конкретные дела старообрядческие верхи ни к чему не приведут. Так, неудачей закончились их отношения с известными федосеевскими наставниками Павлом Прусским и Константином Голубовым. В Восточной Пруссии ими издавался журнал «Истина», с редакцией которой Огарев вел постоянную переписку, пытаясь донести до них свои взгляды. Но беспоповская элита оценила эти прогрессивные воззрения как «несообразные с духом русского народа»[172]. К. Голубов недоумевал:
«Какая нужда правоверному человеку в каких бы то ни было туманных теориях?... не нуждается он в пустяшных теориях... ему кажется это толчением воды»[173].
А личная встреча В. И. Кельсиева с Павлом Прусским в Москве, устроенная видным участником революционного движения А.А. Серно-Соловьевичем, завершилась вообще неожиданно для лондонского посланника: ему было сообщено, что в житиях нет призывов к бунту, «да и святые отцы тому не учат»[174]. Вообще, московские раскольники продемонстрировали полное нежелание сотрудничать с Лондоном и его эмиссарами в России. В.И. Кельсиеву не удалось склонить староверов к каким-либо денежным пожертвованиям в обмен на организационные усилия по созданию партии. Все его намеки о сборе средств наталкивались на возражение, что «расход должен быть сделан агитаторами»[175], а это явно не входило в планы революционеров. Даже издательские начинания эмиграции раскольники воспринимали довольно сдержано, ограничиваясь лишь использованием типографии для печатания нужных им религиозных изданий.
Купцы-староверы оказались совсем не тем элементом, на который можно было рассчитывать. Вместо собирания народного ополчения они с начала 1860-х годов принялись направлять властям верноподданнические адреса, где презентовали себя в качестве надежных слуг государства[176]. Возмущение революционеров не знало границ. Они взывали к нравственной чистоте староверия, говорили о его гибели в глазах общественного мнения и народа. «Общее вече» писало:
«Многие из ваших богачей думают найти в заявлениях верноподданичества свое спасение и, как слепорожденные не понимают света, так и они не понимают, что в лицемерии есть гибель старообрядчества, а не спасение...
Будущий летописец запишет в свою книгу – что старообрядцы лицемерием уронили святыню веры»[177].
После чего были произведены даже количественные подсчеты тех, кто уронил святыню веры, т.е. купцов. Картина выходила не такая уж и безнадежная: на 60 миллионов жителей России купцов, записанных в гильдии, насчитывалось всего 400 тысяч, или 6 человек на каждую тысячу, а наиболее крупных из первых двух гильдий – не более чем 25 тысяч, или 3 человека на каждые 10000 населения. Получалось, что количество предавших старообрядчество крайне невелико, а это позволяло оптимистически заключить:
«Сила наша – не в них»[178].
На самом деле попытки лидеров эмиграции использовать купечество, в большинстве действительно староверческое, в своей политике несколько удивляют. Может быть, это как раз тот случай, когда открывшиеся перспективы заслонили реальность. Ведь те, кто на практическом опыте знал российскую жизнь, не имели никаких иллюзий относительно участия купцов в антиправительственном движении. Это запечатлено в литературе первой половины 1860-х годов. Так, в романе Н.С. Лескова «Некуда» (1864) усилия революционно настроенной молодежи по доставке литературы, включая «Колокол», для знакомых раскольников заканчиваются совершенно неожиданно. Купец, которого снабдили литературой, попросту выбрасывает ее в прорубь и извещает обо всем полицию, что невероятно потрясло главных героев книги. Аналогичная ситуация и в романе А.Ф. Писемского «Взбаламученное море» (1863). Здесь настойчивые попытки одного из персонажей завоевать расположение купца реверансами в адрес раскола (мол, как можно так плохо поступать с такими замечательными людьми!) встречают полное равнодушие: какое кому дело, как со мной поступают, или барин и мужики – каждый сам по себе[179].
Надо сказать, что вожди движения, осознав имеющиеся проблемы, внесли серьезные коррективы в свои действия. Постулат о роли раскола как основной силы противостояния под сомнение не ставился. Однако теперь акценты переместились непосредственно в гущу народа, в низы. Нечего ждать ни от известных в литературе имен – они только дискредитируют дело; ни от купечества – более гнилого, чем дворянство; ни от старообрядческих иерархов. Верить можно только в спящую силу народа, который пребывает в расколе, и в среднее сословие – разночинное, официально непризнанное, – которое способно разбудить народ для великих дел. Именно отсюда и родился знаменитый бакунинский клич: в народ! В устах знаменитого бунтаря он звучал не как очередная декларация, а как страстный призыв революционера, отдавшего борьбе все силы. Главный урок, который он вынес из своего опыта: вне самих многомиллионных масс не существует ни дела, ни жизни, ни будущего. Народ должен увидеть рядом с собой тех, кто готов разделить с ним его страдания и протест. Пропаганда непосредственно в народных массах становится основным делом столпов русской эмиграции[180]. По этому пути, указанному ветеранами борьбы с самодержавием, двинется поколение их молодых сподвижников, чья жизненная энергия будет отдана народному пробуждению.