— Вы слишком добры ко мне и, следовательно, слишком дурны по отношению к своим политическим друзьям, потому что вы их предаете!
— Я их предаю?
— Мне кажется, что так.
— Это слишком сильно сказано, сеньора.
— Однако это правда!
— Я постоянно стараюсь творить добро, насколько это возможно. Вот почему я сопровождаю сюда сеньора Викторику, чтобы оказать вам помощь в случае нужды. Вот в чем суть, сеньора! Если я изменяю своим друзьям, то причина, заставляющая меня это делать, оправдывает меня вполне. Эта причина святая, она основывается на постоянной симпатии, которую я почувствовал тотчас же, как только имел счастье познакомиться с вами. С тех пор я посвящаю всю свою жизнь стремлению приблизиться к этом дому. Мое положение, мое состояние, мое влияние…
— Ваше положение и ваше влияние не помешают мне оставить вас одного, если вы не понимаете того, как ваше
присутствие тягостно мне! — отвечала она, поднимаясь со своего места.
И, бросив на него уничтожающе презрительный взгляд, она вышла из гостиной и удалилась в свою спальню, где села на софу.
— О, я отмщу, собака-унитарка! — вскричал Мариньо, побледнев от ярости.
Едва молодая вдова успела войти в свою спальню, как туда вошел Викторика в сопровождении Лизы.
— Сеньора, — произнес он, — я исполнил первую часть полученного мною предписания и, к счастью для вас, могу доложить его превосходительству, что не нашел той особы, которую искал.
— Могу я узнать, что это за особа, сеньор начальник полиции? Могу я узнать, почему у меня в доме производят оскорбительный обыск?
— Будьте любезны приказать этой нинье удалиться. Донья Эрмоса сделала знак, и Лиза вышла, не преминув, однако, сделать гримасу начальнику полиции.
— Сеньора, я должен вас допросить, но я желал бы избежать известных скучных формальностей, чтобы этот допрос более походил на беседу.
— Говорите, сеньор.
— Вы знает дона Луиса Бельграно?
— Знаю!
— С какого времени?
— Две или три недели! — отвечала она, покраснев и опустив голову от стыда за свою ложь.
— Однако его уже давно видели здесь.
— Я уже ответила, сеньор!
— Можете вы сказать, что дон Луис Бельграно не скрывался в этом доме с мая и до настоящего месяца?
— Я не буду пытаться утверждать подобную вещь.
— Итак, это правда!
— Я не сказала этого.
— Однако же вы сами говорите, что не будете утверждать, что это не так.
— Потому что это ваше дело, сеньор, доказать мне противное.
— Не знаете ли вы, где он находится сейчас время?
— Кто?
— Бельграно.
— Я этого не знаю, сеньор, а если бы знала, то не сказала, — ответила она просто.
— Разве! Вы не знаете, что я исполняю поручение сеньора губернатора? — возразил Викторика, который начинал раскаиваться в своей снисходительности.
— Вы уже говорили мне об этом.
— Тогда вы должны отвечать с большим почтением, сеньора.
— Кабальеро, я хорошо знаю с каким почтением я обязана относиться к другим, но я знаю также, какое почтение они обязаны оказывать мне самой, и если сеньор губернатор и сеньор Викторика ищут доносчиков, то уж, конечно, не в этом доме они найдут их!
— Вы не доносите на других, но доносите на саму себя.
— Как так?
— Потому что вы забываете, что говорите с начальником полиции и открыто выдаете себя за сторонницу унитариев.
— О, сеньор, в стране, где их считают тысячами, нет большой важности в этом.
— К несчастью для отечества и для них самих, — сказал Викторика, поднимаясь с недовольным видом, — но наступит день, когда их не будет столько, клянусь вам в этом!
— Или их будет еще больше.
— Сеньора! — вскричал он, бросив на нее угрожающий взгляд.
— Что такое, кабальеро?
— Вы злоупотребляете тем, что вы дама.
— Как вы вашим положением.
— Вы не опасаетесь за эти слова, сеньора?
— Нет, сеньор. В Буэнос-Айресе мужчины трусы и забывают свое достоинство, а мы, женщины, умеем защищать наше.
— Конечно, женщин более всего следует бояться! — пробормотал дон Викторика про себя. — Ну-с, окончим, сеньора, — продолжал он, обращаясь к молодой женщине. — Будьте добры открыть этот секретер.
— Зачем, сеньор?
— Я должен исполнить последнее поручение.
— Какое поручение?
— Осмотреть ваши бумаги.
— О, это переходит все границы, сеньор! Вы пришли искать у меня одного человека. Вы его не нашли, уверяю вас, что я больше не потерплю унижений.
Викторика улыбнулся.
— Откройте, сеньора, откройте, — сказал он, — поверьте мне.
— Нет.
— Вы не хотите открыть?
— Нет, тысячу раз, нет!
Начальник полиции решительно подошел к секретеру, ключ находился в замке.
Внезапно Мариньо, слышавший все, решил попытаться завоевать это гордое сердце красивым жестом. Стремительно войдя в комнату, он вскричал с жаром:
— Мой дорогой друг, остановитесь! Я ручаюсь за то, что в бумагах этой сеньоры нет ничего компрометирующего наше дело: ни журналов, ни писем нечестивых унитариев.
Викторика сделал шаг назад, уже Мариньо был уверен в своем успехе, но неожиданно молодая женщина с глазами, пылающими гневом, бросилась к секретеру, чуть не сломав, открыла его и, повернувшись спиной к Мариньо, сказала Викторике:
— Вот все, что находится в этом секретере, — вскричала она, — смотрите!
Мариньо до крови закусил себе губы. Начальник полиции бросил рассеянный взгляд на письма и бумаги, не касаясь, однако, ни одной из них, и произнес:
— Я видел, сеньора.
Донья Эрмоса поклонилась и села на софу, она была совершенно измучена.
Двое мужчин, низко поклонившись, вышли и присоединились к полицейскому комиссару, который ждал их во дворе.
Как раз в тот момент, когда они садились на лошадей, к даче подъехал дон Мигель.
Они обменялись холодным поклоном, и дон Мигель вошел в дом, проговорив про себя:
— Скверно, я начинаю опаздывать — это плохой признак! Мариньо в это время говорил Викторике:
— Этот должен все знать. Это унитарий, несмотря на поведение его отца!
— Да, с ним надо держать ухо востро.
— И кинжал наготове, — прибавил Мариньо сквозь зубы. И оба быстрым аллюром понеслись по направлению к городу.
Дон Мигель недолго пробыл у своей кузины. Он старался успокоить ее, рассказал ей о Луисе, затем уехал задумчивый.
Положение становилось угрожающим. Молодой человек чувствовал, что надежда покидает его. В размышлениях он проехал мимо барранки генерала Брауна, въехал на улицу Завоевателей и остановился перед домом доньи Авроры. Он испытывал потребность в счастье, чтобы придать себе силы для начатой им страшной борьбы. Но это был несчастный день.