А что такое судьба, если разобраться? Цепь случайностей, ведущих в заданном направлении? Подобное объяснение, конечно, попахивает тавтологией…
По сути, все началось в конце июня, когда Саша опоздал на обязательную редколлегию. Опоздал глупо и безнадежно. Первая пробка встретилась ему между «Войковской» и «Соколом». Вторая – при развороте на Садовом кольце, напротив высотного здания МИДа. Там всегда пробки. Обычные, как снег зимой или духота летом. Из-за них он давно привык выезжать на тридцать–сорок минут пораньше. Он и в этот день выехал раньше, с учетом всех предстоящих пробок. Но вот что действительно нельзя было предвидеть, так это дурацкий рефрижератор, заблудившийся в узких переулках, примыкающих к редакции. Почти полчаса это чудо техники, ровесник изобретения колеса, любимый дедушка первого паровоза, плевался перед ним сизым дымом, разворачиваясь там, где развернуться, в принципе невозможно. Намертво закупорив переулок и заодно похоронив его журналистскую карьеру.
Несколько раз Саша порывался бросить свою «восьмерку», где стояла, и побежать дальше пешком. Останавливало только соображение, что безработному машина еще пригодится. Подбомбить можно, например. Заработать сотню-другую. На хлеб и водку. На черствый ржаной хлеб и сивушную, паленую водку, какая подешевле…
Рефрижератор наконец развернулся. От злости Саша даже не понял как. Но время было упущено. Глупо получилось.
Когда Саша пробежал мимо поста на входе, ему показалось, что даже охранник посмотрел на него с сочувствием. Надо же! Ему всегда представлялось, что охранников в редакцию подбирают по принципу очугунелости.
Часы в холле показывали девятнадцать минут одиннадцатого.
Это было еще хуже. На его ручных часах – только пятнадцать минут. Сколько раз он говорил себе, что надо выставить их по главным редакционным часам. Надо было… Теперь – не надо. Наверное. Гаврилов, в общем, неплохой мужик, для начальника – не слишком вредный, но у него было два упрямых пунктика, святых, как скрижали Моисея.
Во-первых, по вторникам нельзя было опаздывать на редколлегию к десяти часам. И второй пунктик уже не имел значения, одного первого было достаточно, чтобы с треском вылететь по собственному желанию.
В кабинет главного Саша входил, мысленно виляя хвостом. Дверь даже не приоткрыл, а лишь слегка тронул, просачиваясь в нее легким ветерком. Скорбел лицом и мысленно злился под скорбной маской, потому что, если разобраться, нужен он на редколлегии, как импорт песка в Сахару. Все вопросы главный решал со своими замами и приближенными к ним редакторами отделов. А коллективная обязаловка – просто пунктик. Причуда руководящего барина. Гаврилов считал, что обязательные посещения этих сборищ подтягивают редакционную дисциплину, которая разболталась хуже некуда и все равно при этом продолжает ухудшаться в стойкой прогрессии. Пусть, мол, господа журналисты хотя бы один день в неделю приходят на работу к десяти часам, то есть к официальному началу своего рабочего дня. Для разнообразия это полезно. Господа журналисты имели по этому поводу противоположное мнение, но их-то как раз и не спрашивали…
– Можно войти, Геннадий Петрович? – робко обозначил Саша свое присутствие. Конечно, на четвертом десятке лет унизительно так трепетать перед начальством, он и сам это понимал, от того злился в душе еще больше. Только новую работу еще попробуй найди. Словом, как ни крути, до отвращения объективная реальность.
Кабинет у главного был просторный, c высокими потолками и хирургически-белыми стенами. Это вообще было одно из самых просторных помещений в редакции, больше иных, многонаселенных отделов. Окна, выходящие в тихий двор, по летнему времени приоткрыты, и табачный дым видимыми нитями вытягивался на волю. Гаврилов, крупный лицом и фигурой, с партийным баритоном, всегда тщательно упакованный в строгий костюм с ярким галстуком и бритый налысо по последней моде, что придавало его голове некую квадратную монументальность, председательствовал за длинным, т-образным столом. Поближе к нему восседали замы и ведущие редактора. Редактора помельче, обозреватели и ведущие рубрик, кому места за столом не хватило, располагались вдоль стен на диванчиках уже без всякого табеля о рангах.
Ответа Саша не услышал. Гаврилов глянул на него свирепо, но, против ожидания, только рукой махнул, садись, мол. Подразумевалось, что с тебя взять, понял Саша. Главный все-таки собирался что-то сказать, даже приоткрыл рот, но второй раз махнул рукой и отвернулся. Остервенело вздохнул, достал платок в голубую клетку, шумно вытер лоб и бритую голову. Начал закуривать сигарету и делал это долго и вдумчиво, пока не понял, что закуривает со стороны фильтра. Тогда он с отвращением швырнул в мусорную корзину сигарету с опаленным фильтром и тут же схватился за следующую.
Подобная реакция настораживала. Обычно Гаврилову, этому бывшему чиновнику пресс-службы прежнего президента, всегда находилось что сказать, о чем напомнить. Присутствие подчиненных его в выражениях не стесняло.
Тем не менее Саша быстро воспользовался неожиданным либерализмом. Облегченно отдуваясь, он скользнул на диванчик в углу, на свое обычное место рядом с Бломбергом. Тот немедленно прояснил ситуацию. Трагическим шепотом Мишка подробно и не без удовольствия поведал ему на ухо о невиданном скандале в благородном семействе. Оказывается, главный художник Аркаша Бойков нажрался вчера вечером в зюзю. Сам по себе факт неудивительный и ничего скандального в себе не несет, но при этом художник куда-то задевал слайд с Наткой Глюкиной без штанов. Главное, Бойков и подержал-то слайд в руках всего минут десять, а найти до сих пор не могут. Сейчас творца бульварных дизайнов морально распинают, но скоро начнут прибивать гвоздями оргвыводов, так что самое интересное Саша не пропустил. Хотя рисковал, конечно, опаздывать с утра пораньше на святую вечерю. Он, Бломберг, давно ему говорил: бросай свою шайтан-арбу внутреннего сгорания и езди, как все, на метро. Найди наконец в себе мужество слиться с массами и признать свою среднестатистическую посредственность как объективную данность.
Таким же гробовым шепотом Саша пообещал Бломбергу все – и с массами слиться, и на метро ездить, и собственную посредственность как факт признать. До кучи можно сознаться в убийстве Кеннеди – не убудет, но это пока под вопросом.
Между делом Саша оглядел высокое собрание. Атмосфера вокруг была напряженной и даже зловещей.
Аркаша Бойков, большой, лохматый и круглый, в молодежном джинсовом костюмчике, из-под которого выпирал крепнущий пивной живот сорокалетнего мужика, еще вчера был авторитетным главным художником. Расхаживал по коридорам пузом вперед, гонял верстальщиков матерными словами и громко костерил службу фотоподборки. Теперь он словно бы сразу сдулся на несколько размеров. Казался поблекшим, потрепанным и потасканным одновременно. Его отсадили к стене на какой-то унизительно-маленький стульчик, где он и пребывал в видимом нервном расстройстве. Опускал свой яркий нос почти до колен, прятал глаза, завешивался длинными сивыми волосами и нервно мял в руках распечатки готовых полос. Показывал, как он переживает, кается и готов немедленно искупить вплоть до высшей меры самобичевания. Оправдываться, зная вспыльчивость Гаврилова, не пытался, хоть на это хватало его похмельного ума.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});