Читать интересную книгу Партизанская искра - Сергей Поляков

— Как же быть, Александра Ильинична? — спросил он.

— А что такое, Илья Севастьянович?

— Да вот… приказано начать тут ремонт, — нерешительно объяснил печник, оглядывая потолок и стены комнаты. Его смущало присутствие здесь семьи Владимира Степановича Моргуненко, которого уважало все село И он сам, Илья Паламарчук.

— Для кого же эта квартира? — спросила Александра Ильинична.

— Говорят, для агронома.

— Какого агронома?

— Да этого… Николенко, — дед Илья не назвал его по имени и отчеству, вопреки заведенным сельским правилам.

— Зачем ему понадобилась эта квартира? У него свой хороший дом здесь.

— Не знаю, Александра Ильинична, так было приказано.

— А кто приказал?

— Начальник румынский.

Александра Ильинична хорошо знала агронома Николенко. Он так же, как и они, несколько лет работал в Крымке. Нередко заходил он к ним на чашку чая и был в числе товарищей Владимира Степановича. И вот теперь вдруг для Николенко отделывается эта квартира. Что бы это значило?

— Что же, нам уходить надо? — спросила Моргуненко.

— Да нет… я не знаю, как тут быть… я ведь думал, что нет никого, я бы… вы уж извиняйте, Александра Ильинична. Я пойду, скажу, что, мол, там люди.

Дед Илья был так смущен и растерян, что, уходя, забыл свой завтрак, завернутый в белую тряпицу.

— Вот так-то, Андрей Игнатьевич. Семью друга на улицу, а сам… Квартира понравилась…

— Погоди, мама, — перебила Александра Ильинична, — что раньше времени говорить. Ничего еще неизвестно. Они знают, что мы уехали из Крымки и квартира осталась пустой. Только непонятно мне, почему Николенко? Неужели… Не может быть, чтобы Андрей…

Вскоре пришел сам агроном Николенко. Он неловко, сухо поздоровался.

— Вернулись? — удивленно спросил он, будто не знал.

— Вернулись, — ответила Александра Ильинична. Она не знала, что говорить и как вести себя в присутствии этого человека.

— А где Владимир?

— Мы расстались в дороге. Были бомбежки, обстрелы, и Володя, видимо, погиб.

Николенко недоверчиво покосился на женщину.

— А по-моему, его видели здесь ночью перед самым приходом румынских частей. — Николенко махнул рукой. — Ну, то его дело. Каждый по-своему с ума сходит, — закончил он и плюхнулся на стул, широко расставив колени.

— Я к вам по одному неприятному делу. Александра Ильинична заметила, что он за восемь лет знакомства в первый раз сказал ей «вы».

— Трудно сейчас рассчитывать на какое-то приятное дело.

— Видишь ли… видите ли, — поправился он, — они хотят занять школу под огородническую ферму. А эта квартира отведена мне, как агроному фермы.

— Ах, вот что! Поздравляю с высоким назначением.

Агроном встал, прошелся на середину комнаты.

— Напрасно ты так говоришь, Шура, мы люди подневольные.

— Кто это мы?

— Мы с вами. Все, кто остался тут. Мы теперь вынуждены делать то, что нам прикажут.

— Это зависит от совести.

— Совесть тут не причем. В конце концов, везде люди живут, и при любой власти можно работать. Вот Владимир ушел, бросил вас тут одних. Вот где нет совести. Вам тут трудно будет, очень трудно.

— А разве другим людям будет легко?

— Если будут честно работать и не вредить, то будет хорошо.

— Это работать на них вы считаете работать честно.

— Почему на них? На себя.

— Нет, Андрей Игнатьевич, это против себя. Так я это все понимаю.

— А-а-ааа, все это бредни Владимира. Социализм, коммунизм! Чепуха! Твой муж плохо сделал, что бросил семью. Вам не поверят, что Моргуненко, как мальчик, заблудился и потерял взрослых.

— Это их дело, верить или нет.

— Мне-то все равно. Я только хотел вас предостеречь. Я вам зла не желаю.

Александра Ильинична молчала. Она с предельной ясностью поняла, что между ней и этим человеком пролегла пропасть. Не было сомнений, что агроном Николенко продал свою честь, совесть, пошел по другой, враждебной народу, а стало быть и Владимиру и ей, дороге. И разговор с Николенко был ненужным и отвратительным. Она отошла к окну и стала для вида перебирать старые школьные тетради.

— До свидания. Постарайся сегодня освободить квартиру. Завтра с утра придут рабочие, — услышала она за спиной голос агронома и его грузные удаляющиеся шаги.

Александра Ильинична продолжала стоять у окна. По небу медленно плыли белые, нежные облака. Легкий ветерок ласково перебирал перламутровые листья тополей. Велико было горе женщины, тяжелые думы одолевали её. Что станет с ними завтра? Куда пойдут они, выброшенные на улицу? И когда подумала, что Володя ушел для борьбы за неё, за мать, за дочь, ей стало легче. Ведь одно, самое основное, было ясно и непреложно, что на их с Володей стороне оставалась всепобеждающая правда.

Тем временем, четверо сельчан, по приказу жандармерии, освобождали школьные комнаты. Они выносили парты и доски и складывали их во дворе. Кто-то из окна спустил большой глобус. Вслед за глобусом из окна физического кабинета один за другим упали на землю еще какие-то предметы. И вдруг из окна, наклонившись вперед, будто готовый прыгнуть, показался человеческий скелет.

— Разве можно так неосторожно? — зазвенел девичий голос.

В темноте оконного пролета замер белый скелет. Его пустые глазницы, казалось, глядели удивленно. Все, кто работал сейчас в школе, услышали этот голос.

В распахнутой настежь садовой калитке стояла девушка в белой батистовой блузке, заправленной в серую клетчатую юбку. Она стояла вся подавшись вперед, словно вот-вот готовая взлететь.

Скелет покачнулся и опустился обратно.

Девушка стремительно пересекла школьный двор и подошла к вороху учебных приборов у окна.

— Ах, дядьки, дядьки! Сколько лет мы собирали все это, старались для нашей школы, для ребят, а вы…

Невысокая, стройная, с тонкой талией, она на первый взгляд казалась хрупкой девочкой. Но в ловких, энергичных её движениях угадывалась сила.

— Ведь у вас у всех есть дети. Вот у дядька Михаила — двое, у вас, дядько Кондрат, аж четверо, а у деда Трофима внук в Киеве студент. Вы забыли, дедушка Трофим, что он тоже в нашей крымской школе учился, и вот по этим же самым приборам.

— Да мы что же… мы ж не хотели… нам тоже жалко… да вот приказали жандармы….

— Жандармы? Я понимаю, не сами вы. Все же можно осторожнее как-нибудь.

Белое лицо девушки, слегка тронутое загаром, рдело от волнения, черные смоляные полудуги бровей выпрямились, сомкнулись над переносицей. Она подняла с земли тяжелый прибор и бережно поставила в сторону.

— Ну вот, хотя бы вот так. — Она взяла из груды другой предмет и также аккуратно поставила у стены.

— Знаете, я вас попрошу, выносите через дверь и вот сюда складывайте, а я побегу подыщу место, куда спрятать. Хорошо?

Девушка увидела глобус и подняла его.

— Вот на этом шаре вся наша земля. Вот это Америка, здесь Африка, тут Азия, вот, зеленая, Австралия. А это — Европа. А вот здесь, от самого севера и аж до сих пор, а здесь от Польши до Тихого океана, — тут девушка перешла почти на шопот, — наш Советский Союз — самая великая, самая красивая и самая дорогая страна на всем свете.

Она замолчала и стояла чуть улыбаясь одними черными, как антрацит, глазами. И люди, слушавшие её, тоже улыбались. Видимо, слова девушки, сказанные так просто и задушевно, проникли в сердце. Неловко стало людям, несмотря на то, что их принудили это делать. А девушка уже совсем мягко, почтительно, как подобает говорить со старшими, сказала:

— Я скоро приду, а вы выносите, складывайте вот сюда, в сторонку, только, пожалуйста, поосторожнее.

Она приветливо улыбнулась, заговорщицки кивнула головой и пошла к калитке.

Проводив отеческим взглядом удаляющуюся гибкую, проворную девушку, дед Трофим сокрушенно промолвил:

— А в самом деле, некрасиво у нас получилось.

— Да, — протянул Кондрат, — молодец дивчинка.

— Чья она такая? — спросил дед Трофим.

— Наша, крымская, — не без гордости ответил дед Кондрат, — Ефима Попика дочка, Поля.

— Ефима Попика? Это того, за школой? Вот, вот. Хорошая дивчина.

— У вас в Катеринке, небось, нет таких, — подтрунил Кондрат.

Дед Трофим покосился на него и строго приказал:

— Давайте выносить и аккуратно складывать.

Вскоре вернулась Поля вместе с учительницей Екатериной Федоровной.

Пользуясь промежутками, когда на дворе не было ни румын, ни агронома Николенко, они вдвоем украдкой до позднего вечера таскали к учительнице приборы и муляжи и прятали их.

— Спасибо вам большое, Екатерина Федоровна, вы хорошо сделали, и многие вам спасибо скажут.

Прощаясь с учительницей, девушка задумчиво проговорила:

— А завтра знаете, какой день?

— Вторник?