Читать интересную книгу Алые всадники - Владимир Кораблинов

Сон: блестящие побрякушки – браслетки, серьги, монеты, перстеньки с камушками – ювелирная дорогая дребедень, изъятая у гражданина Сучкова (маслобойные заводы) в его довольно тесной уплотненной квартирке. Розенкрейц принес драгоценности в стареньком саквояже, вывалил перед Алякринским на газетный лист. Пересыпа́л из ладони в ладонь, насмешливо дрожа подбородком. Ухмылялся, вспоминая растерянность бородатого карлы во время обыска. Из всей этой мишуры Алякринскому ничего не запомнилось, кроме эмалевого купидона на какой-то побрякушке. На голубом поле с колчаном и луком летел пухлый мальчишка. Вот его-то Николай и видел во сне, гонялся за ним по зеленому лужку, пытаясь прихлопнуть к траве сачком, как бабочку.

Открыл глаза – и радость бытия, грациозная музыка во всем существе, словно продолжающийся полет крылатого румяного щекастого бога.

Но сразу же вспомнил: завтра…

И тотчас умолкла музыка. Тишина наступила.

Где-то там – в метельной волчьей степи затаилась враждебная Комариха. Развороченное осиное гнездо. Темное мужицкое мятежное царство.

На завтра назначена операция. Его первая большая серьезная операция. Во главе роты войск Чека он выезжает в эту таинственную Комариху, чтобы покончить с Распоповым.

И как бы сигнал тревоги заиграл невидимый горнист.

Вскочив с постели, Алякринский принялся быстро, бесшумно одеваться.

В чуть приоткрытой двери видно, как тускло, красновато, вполнакала, горит, тлеет на витом шнуре свисающая с высокого закопченного потолка электрическая лампочка. Стоя под ней (так виднее, ближе к свету), Елизавета Александровна чем-то уже занята – а! шьет… Мелькает иголка, быстро, ловко работают длинные тонкие пальцы.

С детства запомнил и любил эти легкие, нежные руки матери. Любил глядеть часами, не отрываясь, как шьет, как рисует ему «козу рогатую», как играет на пианино. Очень хорошо играет. Так что ж вы хотите – окончила Петербургскую_ консерваторию, сам Глазунов сулил ей блестящую будущность.

…Предрассветно синели стекла.

Небольшая, как всякий раз по утрам, разминка – и начат долгий, нелегкий день.

Глухо звякнули пятифунтовые гантели.

– Проснулся, Коленька? – спросила Елизавета Александровна.

«Учти, Алякринский…»

Едва перешагнул порог кабинета, еще и шинель скинуть не успел, как заливисто, по-жеребячьи заржал телефон.

– Предгубчека Алякринский у аппарата! – звонко, весело крикнул Николай.

Голос в телефонной трубке – усталый, с трудным астматическим дыханием.

– Как настроение, товарищ Алякринский?

– Отличное, товарищ предгубкомпарта!

– Итак, завтра?

– Так точно. В четырнадцать ноль-ноль – по вагонам.

– К вечеру, значит, прибудете на место?

– В семнадцать с минутами, товарищ Замятин.

Трубка помычала сомнительно. Подышала, посвистела хрипящими бронхами.

– Сколько вас будет?

– Рота.

– А не мало?

– Ну что вы! Полторы сотни обстрелянных красных бойцов против неорганизованной банды…

Снова сипят бронхи.

– Гляди… Не так, брат, всё это просто. У них, понимаешь, своя специфика, свои хитрости. Учти, Алякринский.

– Мы всё учитываем, товарищ Замятин.

– Ну, ладно… – И неожиданно вдруг: – Таблицей менделеевской еще не пользовался?

– Что-что? Таблицей?! А-а! – вспомнил Николай и рассмеялся. – Нет еще, товарищ Замятин, не пользовался. Случая не было.

– Будет, – серьезно отозвался Замятин и повесил трубку.

Комарихинский клубок

Часы играли менуэт.

Розенкрейц явился, как всегда, ровно в девять. Молча поздоровался, сел и пошел косить глазами куда-то вбок.

– Что с мужиком?

Розенкрейц пожал плечами. Скучно усмехнулся, подрожал подбородком. Протянул Алякринскому густо исписанный лиловыми чернилами лист.

– Вот, пожалуйста. Мужик признавался во всем.

Такого-то числа ноября месяца был отправлен из Комарихи курьером в город с письмом по адресу улица Эммануила Канта, дом номер двадцать шесть. Фамилию адресата помнит смутно – Кицкин вроде, этак как-то. Письмо было дано самим Распоповым, а Распопов ли в нем писал, или кто другой – это ему неизвестно. В доме двадцать шесть пакет вручил господину в очках, этому самому Кицкину. Тот велел переночевать, погодить до завтра, сулился дать ответ. Даром времени не теряя, мужик оставил лошадь на улице Эммануила Канта, утречком метнулся на базар, где и обменял полпуда сала на граммофон и бутылку одеколона. В доме двадцать шесть взял ответное письмо – и айда назад, в Комариху. Показалось зябко. «Дай маленько хлебну», – подумал да и высосал весь пузырек. После чего очумел, очнулся лишь в милиции. А деньги в сумке? – «Деньги? Та хиба ж я знав, шо у торби деньги! Той господин очкастый казав, шоб отдать Соколову у руки…» А кто такой Соколов? – «Та бис его знае – у батьки, кажу, у начштабах чи шо… Який-то не наш, не сельский, прибывсь до нас видкиля…»

– Значит, Толечка – это и есть Соколов?

Розенкрейц кивнул.

– А адресат?

– Крицкий. Виктор Маркелыч. Бывший поверенный Расторгуева. Дом по улице Канта – его собственный.

– Но почему, откуда связь с бандой?

– Родственная.

– То есть?

– Начштаба – родной племянник Крицкого.

– Любопытно… Вот клубок-то!

– Ты дальше слушай. Вчера вечером, часу в восьмом, прибегает в Чека мальчишка-беспризорник, сообщает, что в подвале, в котельной губпродкома «какие-то, – говорит, – гады ползучие все власть лаяли, какой-то, – говорит, – хлап в картузике всё насчет оружия объяснял, маловато, дескать, у них оружия, денег просил. Дадите, говорит, деньги, так мы Советскую власть враз придушим…»

– Соколов? – вскочил Алякринский. – Почему не доложил?

– Да ты ушел, докладывать было некому. Ну, я прихватил пяток ребят – и туда…

– Ну? Ну?

– Вот тебе и ну. Подвал – на замке. Ни души. Смылись. Очевидно, в минутах было дело.

– Ч-черт!

– Подожди. Мы – на улицу Канта…

– О-о-о!

Заколоченная дверь

Лицо Алякринского изображало почти физическое страдание. Какая идиотская, необдуманная спешка! Какой глупейший лобовой удар!

– Да нет, – успокоил Розенкрейц. Он хлюпал трубкой, раскуривал отсыревший табак. – – Неужто я, по-твоему, такой осёл? Ничего больше, как очередная проверочка: кто? что? документики? Нет ли проживающих без прописки? Дело привычное, никого не удивишь.

– Всё, конечно, оказалось в полном порядке, – усмехнулся Алякринский.

– Представь – да. Крицкий был крайне любезен, сам предложил осмотреть все комнаты. Сам водил, открывал шкафы, какие-то чуланчики… Занятный тип. Внешне очень похож на писателя Эмиля Золя. Даже пенсне. Четыре комнаты. Много книг. Картины. Дорогой фарфор – севр, безделушки. В передней – лестница в мезонин. Я – туда. «Напрасно-с, говорит, там всякий хлам, поломанная мебель. Нежилое помещение, даже, видите, дверь заколочена…» – Ничего, говорю, подымемтесь все же. Подымаемся – и верно: тьма, мрак, дверь двумя досками крест-накрест забита…

– Ну? И что же?

– Да ничего. Извинился, откланялся.

– Послушай, – после длинной паузы сказал Алякринский. – Теперь вообрази, что ты – Крицкий.

– Не понимаю… – Розенкрейц насторожился, перестал хлюпать трубкой.

– У тебя – дом, четыре комнаты, мезонин. Масса всяческой рухляди: поломанная, старая мебель, ненужные вещи…

– Ты это к чему?

– Минуточку. Выбросить жалко. Продать? По нынешним временам кто купит? Решаешь: дай-ка стащу всю эту дребедень в мезонин, все равно пустует… Верно? Представил? Вообразил, моншер?

– Ну, предположим, – неохотно, все еще недоумевая, кивнул Розенкрейц.

– И вот последняя вещь, скажем, какая-то допотопная, шашелем вся источенная горка, отправлена в мезонин. Всё. Больше сюда тащить нечего пока. Ну-с… что ты делаешь?

– Запираю дверь, вероятно, – скучно промямлил Розенкрейц.

– Но как? Как запираешь?

– Ну… обыкновенно. На ключ.

– А что ж – досками-то? Досками-то, моншер, а? Крест-накрест не станешь заколачивать?

– Постой, постой… – На длинном лице Розенкрейца – растерянность, которую он не в силах скрыть. – Ты хочешь сказать, что в мезонине…

– Вот именно. В мезонине-то и спасался начальник штаба распоповской банды. Ну, да что говорить, это, брат, теперь всего-навсего анекдот. Беллетристика вагонного типа. Теперь все равно поздно. Но удивительно, моншер, как это ты со своей проницательностью не обратил внимание на ненужность, на нелепость этих бутафорских досок! У-ди-ви-тель-но!

Розенкрейц

Розенкрейц уходит злой, как черт. Всё бурлит внутри: его, умнейшего и проницательнейшего, одурачил какой-то сукин сын, слизняк, бывший поверенный! Какой-то интеллигентишка паршивый с пошлейшей внешностью писателя Эмиля Золя!

Снаружи Розенкрейц – лёд. Камень. Может быть, глазами только косит чуть резче, чуть длиннее. Его шнурованные сапоги четко, твердо ступают по грязному, зашмыганному полу длинного темноватого коридору. Он старается идти по одной доске – как по линейке. Между двумя точками – дверями комнат Алякринского и своей – пунктиром шагов проводит прямую, кратчайшее то есть расстояние. И это немного успокаивает.