это французский язык, а английский язык – вода.
– Не понимаю, – сказал Томас, не отрывая глаз от газеты.
– Это примитивная метафора.
– А я, пожалуй, понимаю, – торопливо сказал Илай во избежание новой перебранки, но Женевьева и так пренебрегла Томасом.
– Ты посвятил всю свою академическую карьеру размышлениям об умирающих языках, – сказала она, – об обреченных языках, самым бессовестным образом романтизируя эти самые языки, приударяя за их носительницами и пытаясь представить, на что похожа жизнь умирающих языков. Разве тебе не хотелось бы посмотреть, что на самом деле значит жить в городе с погибающим языком?
– Хотелось бы, – сказал он. – Ну, разумеется, хотелось бы. Хотя слово «карьера» едва ли подходит к моему научному статусу. Какой там климат?
– Арктический, – ответила Женевьева, – но оно того стоит. На всей Земле не сыщется такого места. Я стараюсь возвращаться туда каждый год. Это великолепный город. – Она помолчала с минуту. – Ну, – сказала она, – при условии, что ты говоришь по-французски.
– И что под этим подразумевается? – спросил Томас, который все еще пребывал в возбуждении и не хотел на нее смотреть. – Илай, нельзя за ними гоняться. Мы же говорили об этом.
– За кем гоняться? О чем речь? Под этим подразумевается, что французский язык охраняется законами, – сказала она. – Как я и говорила, это твердыня. Насколько оправдан охват законов – вопрос спорный, и все равно англичане консервативнее, а французы…
Тут же мгновенно вспыхнула перепалка на тему культурных стереотипов; они даже не заметили, как Илай встал и вышел. На улице ему стало не по себе от отсутствия Лилии, и ему пришлось посидеть в парке на скамейке, пока ему не полегчало и он смог встать и добраться до дому. После полудня он пролежал в спальне, созерцая потолок.
На следующее утро принесли конверт с монреальским штемпелем и полуулыбкой королевы Елизаветы II на небесно-голубом фоне почтовой марки. В конверте находилась страница, вырванная из Библии, исписанная шариковой ручкой неуклюжими детскими каракулями поверх Двадцать второго псалма: «Хватит меня искать. Я не пропала; я не хочу, чтобы меня нашли. Я и впредь хочу исчезать. Я не хочу идти домой. Лилия». Тонкая, слегка тронутая желтизной страничка, подрагивала в его пальцах. В конверте больше ничего не оказалось, но на обороте конвертного клапана был нацарапан номер телефона с припиской: «Позвони мне, как только приедешь в Монреаль»; он узнал почерк и обратный адрес Микаэлы: на адрес клуба «Электролит», номер дома по улице Сен-Катрин. Он все еще глазел на конверт, когда зазвонил телефон.
– Алло, Илай, – сказала мать.
Он погрузился в рабочее кресло, закрыв глаза и обхватив лоб левой ладонью, стиснул трубку правой рукой до белизны в костяшках.
– Привет.
– Голос у тебя какой-то не такой, – сказала она. – У тебя все в порядке?
Он ответил, что немного устал. Кажется, она этого и дожидалась. Да знает ли он, что звонил ей в последний раз два месяца назад? Нет, серьезно. Два месяца! Ведь она живет в Верхнем Вестсайде, а не в Сибири. Он мог бы иногда ее навещать или хотя бы звонить, ну да ладно. Она хотела узнать, как он поживает. Как продвигается диссертация? Как ему живется в Бруклине? Она недавно выходила по делам, и, когда возвращалась из «Забара»[5], ее чуть не сбило такси. На зебре! На зеленый! Манхэттенские таксисты – убийцы. Она собиралась написать мэру. Дочь ее подруги Сильвии собирается рожать. Он помнит дочь Сильвии? Рыжая такая? Глаза синие? Да, все были без ума. По возрасту она попадала между Зедом и Илаем. И кран в ванной опять протекает, черт бы его побрал, но она не жалуется. Жизнь слишком коротка, чтобы жаловаться на такие мелочи, особенно если тебе суждено быть задавленной таксистом при выходе из «Забара». C’est la vie и т. д. и т. п.
Ее голос то затухал, то усиливался, как блуждающий, зыбкий радиосигнал. В итоге монолог исчерпал себя, и на линии воцарилась тишина. Он молчал.
Она снова заговорила. Сразу обо всем, суетливо и раздраженно. Ведь она волнуется за него, сказала она, ведь он живет в таком квартале. Она не хочет, чтобы с ним приключилось то же, что с Зедом. Илай переложил трубку в левую руку и взял вырванный листок в правую, перевернул страницу, чтобы дочитать псалом. «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей»[6]. Подняв листок к окну и посмотрев на просвет, он увидел, как детский почерк Лилии замаячил тенью на обороте. Его маме хотелось знать, не получал ли он в последнее время весточек от Зеда. По последним сведениям, он собирался в Эфиопию, хотя она запамятовала, чем он там занимался. Не то чтобы она осуждала Зеда, хотя предпочла бы, чтобы он отучился в колледже; ей было отрадно, что он странствует по свету (кстати, не собирается ли Илай попутешествовать? Может, ему пошло бы на пользу попутешествовать месяц-другой, чтобы собраться с мыслями), но она переживала за Зеда. В самом деле. Ее беспокоило, что Зед становится чересчур радикальным, мистическим (или лучше сказать – «спиритическим»? – она так и не разобралась, в чем разница), просто ее беспокоило, что он странствует по библейским землям, рассуждает о Боге и все такое. Замечал ли в нем Илай какие-нибудь странности? Когда он в последний раз выходил с ним на связь?
Илай снова перевернул страницу. Часть псалма была замарана ее почерком, но он все же разобрал: «Я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения».
– Нет, – ответил он, – у меня давно не было вестей от Зеда, но вряд ли нужно о нем беспокоиться. Он говорит не только о Боге, но ничуть не меньше о буддизме и даосизме. Он страдает… – Илай выслушал слова матери, перебившей его, а затем перебил ее сам: – Нет, он отнюдь не экстремист, ты заблуждаешься. Я как раз собирался тебе сказать, что Зед страдает аномальным демократизмом. Он чересчур демократичен, чтобы отдать предпочтение какой-нибудь одной религии и стать радикальным или фанатичным догматиком. Он, скорее всего, атеист.
Последнее высказывание спровоцировало затянувшуюся паузу, и он представил, как она прижимает трубку к другому уху, и мысленно переписывает завещание.
– Илай, – сказала она, – сынок, скажи мне, что случилось?
– Я думаю, не нам судить о его жизни.
Молчание затянулось. Нет, сказала она, все серьезно. Она желает знать, что происходит, и, пожалуйста, не надо ей заговаривать зубы.
– Моя девушка исчезла. – Илай послушал ее и перебил: – Да, Лилия, с которой я жил. Думаешь,