группа походила на артистов, идущих либо со съемок, или на съемки жизни, которую они хотели прожить. Они и одеты все были классически-стандартно. Молодая женщина в короткой юбке, облегающей бедра, с аккуратно подобранными волосами. Пожилая женщина – в платке, аккуратно одета, собрана, застегнута… Вся группа разнохарактерная и вместе с тем монолитно, целостная.
Мне стало завидно тому счастью, которое исходило от них. Их путь был предначертан…
…В моей же семье что-то пошло не так. Возвращался в Москву в задумчивости…
Спасибо за коллекцию самоваров.
Пожирающее пламя
Пламя
– Там что-то потрескивает в сенях, как будто кто-то ходит, пойди посмотри.
Я подхожу к двери, открываю ее, передо мной стоит стена живого огня! Я захлопываю дверь, поворачиваюсь и пытаюсь кричать:
– О… О… О… О… Го… Огонь! В избе сразу потемнело. Заметались мои близкие.
Старший брат прыжком оказывается рядом, распахивает дверь. Пауза. Рывком входит в стену огня, куда-то внутрь, исчезает в сполохах жара и света. Тетка мечется по избе, ища спасение. Нет, для нее это уже невозможно. В окно летит табуретка, и с самым дорогим предметом – швейной машинкой, прижав ее к груди, тетка с трудом пролезает в окно, в старый – ей знакомый мир. Следом за ней на свободе оказываюсь и я. Попытки брата спасти дом с ведром воды – нелепы, но они были.
Столб огня от соломенной крыши поднимался в голубое, насыщенное солнечными лучами небо. К шипящему звуку ада прибавился пронзительный колокольный звон. Частыми ударами несчастья церковь села, находившегося приблизительно в километре от нас, звала к пожару. С села бежала тысячная толпа людей, черная, как будто муравьи. Все усложнялось тем, что большинство жителей деревни были на сельхозработах.
Я вижу загорание соседнего дома и сразу – еще одного. Вой скотины, запертой в хлеву, взывает о спасении. Смятение. Хочется улететь, исчезнуть с этого пира. За что? Несколько домов полыхают, мгновенно обрушивая несчастье на бывших хозяев. День и его световая часть подходили к концу. Число погорельцев все увеличивалось. Все они группировались рядом. Мы оказались внутри толпы. Люди не кричали и ничего не говорили. На фоне бордового небосвода вырисовывались силуэты как бы спаянных меж собой людей. Лиц не было видно, только силуэты все ближе и крупнее.
– Да как вы смеете? Они-то при чем здесь?
Люди молча продолжали наступать. Стало совсем страшно. Хрупкая женщина в каске пожарного, бросив шланг, кинулась спасать уже нас троих. Она встала между нами и толпой, раскрыла руки и закричала:
– Нет! Не дам! Это самосуд!
…Испытание огнем по-разному сказалось на нас. Брат, сын тетки, пройдя сквозь огонь, позже стал лауреатом Государственной премии. Тетка, в жизни которой были 37-й год, тюрьма и не только…
У меня в памяти рассказы бывшей заключенной. Будучи мальчиком, я их не мог оценить, но понял, что произошло что-то ужасное и страшное.
Вот сидим у большого стола, рядом с окошечком, и тетка рассказывает:
– Это было за Уралом. Нас вместе с моей подругой отселили из барака и приказали жить в отдаленной избушке, в глубине леса. У нас был огород, хозяйство. Правда, к нам иногда приезжали офицеры, отдохнуть и повеселиться. А если что не так, то «сапогом в морду», как они говорили. В прямом смысле этого слова. Их надо было помыть, накормить, а потом уложить спать… Раз в неделю нужно было ходить в главный лагерь – отмечаться, чтобы не сбежали. А куда бежать? Тайга на тысячу километров кругом. Настал черед идти моей подруге. Проходит день, другой, а подруги нет. Настал черед идти мне той же дорогой… Остатки одежды и кости – все, что осталось от моей сокамерницы. Волки. Волки были кругом, и даже на двух ногах…
Счастье не вернулось к моей родственнице, хотя и последовала реабилитация.
Многие годы я мысленно разбираю и как бы рисую раскадровку случившегося. Как хотелось сделать курсовую во ВГИКе на эту тему. Но не получалось. Скорее, не давалось…
Фотографическая память возвращает меня обратно. Иногда тянет шагнуть в эту, еще танцующую, бездну и омоложенным явиться людям с портфелем идей…
Маршак
В 1964 г. я переступил порог только что созданного нового журнала «Кругозор». Первым редакционным заданием стала съемка поэта Самуила Яковлевича Маршака.
Главный редактор, поручая мне это задание, сказал:
– Маршак – значимая фигура. Нужен кадр на разворот журнала. Крупно. Постарайся.
Для меня, выросшего в Москве, в районе с улицы Горького, поэты, писатели стояли в бронзе – Горький, Маяковский, Пушкин. Имя Маршака, проникшего во все мои поры через учебники, радио, воспринималось мною как имя человека из бронзы. Что он был живым – это прекрасно и почти невероятно. Большая ответственность бременем ложилась на мои плечи, тем более – это первое задание редакции.
Входим к Маршаку и оказываемся в комнате с большим количеством мебели, мелких предметов, штор. Помещение темное, даже очень. Глаза должны были привыкнуть к слабому свету. Не сразу разглядел нашего героя. На диване, или даже кровати, сидит небольшого телесного масштаба человек, с деформацией плеч – правое плечо выше левого, с немного безразличным усталым взглядом, отрешенно смотрит перед собой и ждет. Физическая слабость чувствовалась в нем. Сзади него мелькнули два стальных кислородных баллона. Женщина, открывшая дверь, сказала, что у нас буквально двадцать минут, не больше. Он плохо себя чувствует, и его надо уважить.
Литературный музей. 1964
Специфика работы в журнале «Кругозор» – один автор снимал, второй писал звук для пластинки, третий готовил текст. В одновременной работе журналистов возникал довольно щекотливый момент приоритета. Когда работает один автор, другие ждут своей очереди, не мешая коллеге. Взаимное уважение необходимо. Когда включен микрофон и задан вопрос радиожурналистом – снимать неэтично. Звук камеры может испортить звукозапись. Жду своей очереди работать с нашим общим героем.
У меня в руках камера с черно-белой пленкой, небольшой набор оптики, без вспышки, без добавочного источника света. Будучи профессионалом со стажем, съемку со вспышкой я воспринимал отрицательно. Мои коллеги обступили диван и начали работать. У меня возникла возможность более внимательно присмотреться к обстановке. Подхожу ближе, смотрю, отхожу дальше, захожу слева, справа, осматриваюсь. Почти темнота, провал света. Даже экспозиционно не хватает света. Поэта нельзя двигать, пересаживать.
Как создать рисунок света на лице? Как спасти ситуацию? Я невольно представил разговор с главным редактором. Уши начинали