Читать интересную книгу Двор чудес (сборник) - Кира Сапгир

В семилетнем возрасте были им написаны первые стихи. По его словам, то были лучшие его стихи. Он жалеет, что эти стихи не сохранились.

Затем Москва, где Красовицкий учится в специализированной школе с англоязычным уклоном. Эта спецшкола на севере Москвы, одна из первых, согласно легенде, созданная по личному приказу Сталина, походила на привилегированный английский колледж. Там царила атмосфера свободы, поощрялись сочинения на вольные темы, приветствовалась оригинальность мысли. Оттуда шли прямиком в МГИМО и в иняз.

В школе читали полузапрещенных Андреева и Есенина, в программу старшеклассников входили Киплинг и Эллиот в оригинале…

Первые детские стихи Красовицкого, как уже говорилось, исчезли. А затем он начал писать стихи, в которых произошел невероятный тектонический сдвиг, выломавший их из всей предшествующей поэзии.

В фарфоре его мысли – напросвет поэзия кровавого разлива:

А летят по небу гуси да кричат,в красном небе гуси дикие кричат,сами розовые, красные до пят.А одна не гусыня —белоснежный сад…

К какой школе отнести поэзию Красовицкого? На какую молекулярную решетку накладывается энергетическая формула этой словесной алхимии? Откуда взрывная сила его сочетаний слов?

Красовицкий с ходу миновал уровень психологической лирики. Увидев свой мир, он в страшной спешке стал его воссоздавать, используя на максимуме экспрессивные возможности речевого гротеска. Картина получалась величественная, пугающая. День «плавал утопленником в кресле, приняв за небо полинявший плюш». Пруд глядит немигающим «рыбьим глазом». Само время качается «ржавым кругом на суку». Небо «покрыто льдами»; «деревянное небо». Еще есть «деревянная осень», «деревянные крики». Дерево – тоже руины: «полуразвалившийся собор сырых деревьев», «развалины скворешен»… Все формы, очертания зыбки, неопределенны, лишены пластической стройности, привычной красоты:

Внутри ладони, словно в конуре, горит окурок —зачаток света…силуэт дороги…И звезд осенних скудны чудеса.

Вечер «крадется»; лес угрожающе «шевелится во сне». Человека (лирического героя) – нет. Есть «люди, похожие на прихоти женьшеня»; они «прячут взгляд сутулый в сутулые воротники». Пианистка бросается «на бело-черный оскал» клавиш, и «страшны от угла до угла разбросанные кисти рук». Все – страшно, во всем – угроза. Герметизм увлекает к чувственному, языческому. Возникают эротические мотивы, где для Красовицкого важен не психоанализ, а сама плоть – страдающая материя, часть пронизанного смертью, распадающегося бытия:

…Меня мама спрашивает часто.Ничего не скажу о нем.Он похож на воспитателя в яслях.Он работает палачом.

О, какая страшная читкасрамных знаний в его очах,о, какая сладкая пыткабыть любовницей палача…

Даже звезды обречены на распад: «белый пепел истлевших звезд», «и звезды над нами терпеливо построены в вечный салют». Снегопад – «рота солдат на парашютах спускается в ад»…

Мир, сотворенный Красовицким, – Великий грядущий потоп, руины Третьей мировой войны, пустыня.

Его маньеризм переходит в волчий рык:

…И когда подойдет мой срок,как любимой не всякий любовник,замечательный красный шиповникприколю я себе на висок…

Красовицкий не изображал апокалипсис, не пророчествовал. Для него Бытие было сильнее Бога.

На мансарде была твердая установка – никто ни в коем случае не должен печататься. Смешно, конечно, утверждать, что для поэзии самое опасное, когда стихи пишутся в стол. Красовицкий, например, мог бы писать и в пустыне, и в тюрьме, в одиночной камере – и, верно, еще лучше бы выходило. Да и писание в стол вовсе не означало незнания, непризнания – скорее наоборот.

Эхо стихов Стаса раскатывалось с курьерской скоростью. Сегодня он читал на Большой Бронной, а завтра его стихи, глядишь, уже повторяют на Невском.

Красовицкий как будто предчувствовал скоротечность своего взлета. Шла духовная работа на износ, самосжигание. Вот уже под напором страшного духовного напряжения распадается, крошится остов его художественной системы. А затем «форточка в мир, где пространства, быть может, немного побольше, чем в вашей душе» – эта «форточка» в удивительный мир – закрылась.

В конце 60-х в эту исключительную поэтическую судьбу вторглась старая, как мир, история: Красовицким в расцвете поэтической силы… «завладел Христос».

Благочестивый сценарий прошел по «заданному» курсу: «озарение», переворот, отвержение «ветхого Адама» – все это «в воспитательных целях». Поэту, чье место на книжной полке подле Хлебникова сегодня остается пустым, тогда открылась иная философская система координат. По этой схеме противостоят друг другу два начала: бездуховная горизонталь, наполненная суетой, иллюзиями, игрой воображения. Туда отвесно падает «вертикаль» благодати – солнечный луч, выжигающий все лишнее, постороннее. Вертикаль позволяет «падение вверх». Пересечение двух координат в профиль дает Крест.

Подобное же построение – пересечение вертикали Благодати с плоскостью Бремени – укладывается в экзистенциальную вселенскость грандиозной мыслительницы ХХ века Симоны Вейль. Вейль распяла на Кресте свою жизнь. Красовицкий поставил Крест на своем Даре.

«…И посетил его соблазн. И представились ему собственные стихи грехом, порчей, наносящей непоправимый вред душе человека, – «прелестью». Поэзия увиделась ему сферой Сатаны, стремящегося заместить, сместить Творца».

Поддавшись «Божескому искусу», свой дар он отныне нес как грех – выдавливал из себя по капле Поэта.

…Такова Божья уловка. Вот та Высшая Сделка, которой соблазнил его Верховный Продавец.

Бог не прощает совершенства без Него. На то Он и Творец.

В великой литературе трагические сюжеты повторяются. Красовицкий сжег свой дар и тем самым осуществил искупление – таков традиционный покаянный мифоритуал, который в русской культуре установил Гоголь.

Совершив «очищающее» аутодафе, отрекшись от самого себя, Красовицкий затем и вовсе… решил запретить свою поэзию. Отказался от перепечаток. Пытался конфисковывать свои стихи, где бы их не находил. Подобно Кафке, требовал от знакомых, у которых хранились списки, их уничтожить. Многие наотрез отказались. Но многое погибло безвозвратно.

Перейдя к «творчеству жизни», Стас облачился в священнические одежды, стал отцом Стефанием, и теперь служит в дальнем карельском приходе.

Самоиссушение дара сказалось даже внешне. На его лбу отныне странное утолщение – не то третий глаз, не то несводимое клеймо раба – Раба Божия.

Разрыв с самим собой совсем его не огорчает. Он получил в удел белотелую мадонну, которая дала ему детей. Он даже пишет стихи, но они уже вреда никому не принесут.

Есть два Красовицких.

Первый – носитель мощного «вертикального» мифа о непокорном борце, который уничтожает свои стихи во имя «вертикали» Истины. Это миф, созданный им самим.

И есть другой – «горизонтальный» Красовицкий. Он – порождение неуправляемой стихии, чье имя Самиздат. Оттуда, из Самиздата, Красовицкий изо всех сил годами пытается выдавить, изъять подчистую свои стихи. А Самиздат сопротивляется и мстит. В машинописных списках (а сегодня – в блогах и на интернет-сайтах) его стихи гуляют, не подчиняясь указу, сплошь и рядом искаженные, перевранные, с перепутанными строками. Попадаются даже «самозванцы»: под чужим именем где-то оказываются напечатаны стихи Красовицкого, а чужие, более слабые, наоборот, приписываются ему… Поэт негодует, открещивается, требует искоренения из альманахов и антологий – все напрасно. Благодаря самиздатской вольнице его стихи живут-поживают собственной беззаконной жизнью – такой же, как сам Самиздат.

Ему, Самиздату, никто не указ – как и поэзии вообще.

И понял я,что жизнь моя мала.Что главное для жизни —ЗЕРКАЛА,чтоб видеть самого себя дотла.Чтобы ничто вам руку не держало.Чтоб ваш же воротникпринадлежал вам.Чтоб были вы друзьям своим видны.Чтоб ваш двойникне вышел из стены.

P.S.

Открыв текст для окончательной правки, подле своего заголовка, я обнаружила фразу:

Поэзия – приобщеник святости.

Я была потрясена: фраза появилась неизвестно откуда, была набрана другим шрифтом, притом с «фонетической» опечаткой. Клянусь, я ее не писала даже во сне – она ведь диаметрально противоположна моим воззрениям на искусство!

…Когда бы я ни открывала файл, фраза перемещалась, то влево, то вправо, явно стремясь бесцеремонно оттеснить, а то и нахально вытеснить мой заголовок «Человек, продавший душу Богу». В конце концов, я покорилась: воспроизвела пометку, сохранив даже опечатку.