Расстилавшаяся от Терека до Яика (Урала) и от Астрахани до Саратова степь не имела ни дорог, ни сколько-нибудь определенных границ, ни какой-либо коронной администрации; здесь находились владения кочевых народов — калмыков во главе с влиятельным ханом Аюкой, «киргиз-кайсаков» (казахов) и каракалпаков. Все они лишь формально считались российскими подданными, и с их предводителями надо было поддерживать дружественные отношения. Сюда же вторгались крымские подданные — закубанские татары, и оседлое население должно было отбиваться от их набегов, теряя уведенных в плен родственников и соседей. На юге, на вольном Тереке, жили казаки, а их соседями были воинственные кочевники и горцы Дагестана; их «князья» и «владельцы» получали подарки и из Исфахана, и из Москвы и, таким образом, числились в «опчем холопстве», то есть одновременно признавали себя вассалами «белого царя» и иранского шаха, но на деле не были подвластны никому. Нужно было всячески «ласкать» их, чтобы не допускать набегов и прочих «пакостей» в отношении российских поселений и купцов.
Единственным надежным путем на «низ» (так называли этот край в столице) была Волга. Но она привлекала не только купцов; сюда со всей страны бежали крестьяне — от податей и крепостного права, раскольники — от официальной церкви, стрельцы, солдаты и прочие «служилые люди» — от тяжкой царской службы. В лучшем случае они основывали «вольные», никому не подчинявшиеся и не платившие налогов поселения; в худшем — становились лихими разбойниками, встречавшими торговые и казенные суда. Несмотря на усилия властей, до конца XVIII века на берегах звучали песни «понизовой вольницы»:
…ловят нас, хватают добрых молодцев,Называют нас ворами, разбойниками.А мы, братцы, ведь не воры, не разбойники,Мы люди добрые, ребята все поволжские,Еще ходим мы по Волге не первый год,Воровства, грабительства довольно есть.
К тому же расположение края вдали от бдительного ока московских властей давало местным правителям возможность проявлять свой нрав и вводить свои порядки, не останавливаясь перед явными злоупотреблениями. «Здесь иное государство, а не Россия, — писал об Астрахани Волынский Шафирову на возвратном пути из Персии, — понеже, что государю и государству противно, то здесь приятно и такие дела делаются, что и слышать странно». Не случайно именно здесь в 1705 году вспыхнуло восстание против воеводских поборов и притеснений. Сам Волынский вынужден был признаться, что не имеет точных представлений о размерах губернских доходов: по «розыску» среди местных чиновников, они составляли более 200 тысяч рублей, тогда как, по сведениям губернатора, в центр доходило («по генеральной табели счисляется») только 70 тысяч{87}.
Новоиспеченный губернатор понимал сложность поставленных перед ним задач. В июне 1719 года он обратился в Сенат с пространным докладом. Волынский просил назначить к нему нескольких «добрых комендантов и протчих управителей» и перечислил подходящих кандидатов, а также ходатайствовал о создании под его началом губернского драгунского полка, необходимого для действий на неспокойном пограничье — «от кубанцев, так от каракалпаков и от калмыков тамо не будет спокойствия, также и от своих на реке на Волге бывают великие разбои, которые б могли пресечены быть, если бы не так малолюдно тамо было». Для усиления обороны требовались артиллеристы, «искусный инженер», лекари армейского госпиталя и толковые офицеры, поскольку имевшиеся «многие негодны, от чего и солдаты весьма регулу потеряли»; для налаживания работы канцелярии губернатор нуждался в секретаре и «добрых людях» из подьячих.
Беспокоило Волынского отсутствие надежной связи и безопасных дорог: «От Саратова до Астрахани между городов по двести и по триста верст жила никакого нет; того ради как купецким людям, так и протчим проезжим и рыбным ловцам от калмыков и от кубанцев чинится великое разорение, и работных людей берут в плен; также и зимою проезд зело труден, того ради по моему б мнению надобно между городов еще сделать хотя малые городки для прибежища проезжим и для закрытия пустоты от неприятельских набегов, выбрав к поселению удобные безопасные места, дабы не так безопасно было неприятельским партиям чинить набеги» (всё это будет реализовано много лет спустя). Губернатор считал необходимым построить новую удобную пристань и таможню, чтобы воспрепятствовать провозу контрабандных товаров; его заботили нехватка судов современной постройки («новой манеры») и слабость флотской команды, ведь по замыслу Петра Астрахань должна быть современным портом и главной базой будущих военных действий на Каспийском море{88}.
Из недатированного письма Петру можно понять, что Артемий Петрович был не в восторге от назначения. Он заявлял, что в «гражданских делах необыкновенен», жаловался на долги в две тысячи рублей «кроме прежнего» и разоренные «деревнишки малые» и даже осмелился молить, «дабы я тамо вечно не заключен был в таких моих молодых летех». Сравнение государственной службы с положением заключенного едва ли могло понравиться царю{89}. Однако спорить с государем не приходилось. Петр же награждать слугу новыми деревнями не спешил. Но Волынский сумел о себе напомнить — осенью 1719 года попросил Макарова представить царю «древнего дворянина» Василия Яковлева, который сражался за отца и старшего брата государя под Конотопом и Чигирином и был еще настолько бодр, чтобы желать воеводства в Пензе. Артемий Петрович предупреждал, что «сей старичок зело честолюбив и спесив, так же и лжец жестокий», но был уверен, что ветеран «его царскому величеству забавен будет»{90}.
Присмотрел он и выгодную «партию» в лице двоюродной сестры царя по материнской линии молодой Александры Львовны Нарышкиной. В сентябре—октябре 1719 года Волынский в нескольких письмах из Москвы извещал Макарова об объяснении с девушкой при посредстве ее тетки Ульяны: избранница передала ему, что на предложение руки и сердца «склонна, но без повеления его царского величества и всемилостивой царицы не смеет обязаться со мною словом». Но расторопный жених сам нашел дорогу к царице, и она написала юной Нарышкиной о согласии. Тут, правда, на заочное сватовство надулась тетка — и дело-то решено «мимо нее», и «штиль не тот в письме». Вслед за тем и невеста пришла «в сумнение», достойно ли, что брак разрешен «не словом, а письмом»; в итоге Екатерина оставила дело на ее «рассуждение», о чем и сообщила Волынскому{91}.
Обаятельный и настойчивый полковник был не из тех, кто отступал перед трудностями. Волынский тут же стал просить Макарова о соизволении прибыть в Петербург, куда нужно было вызвать и невесту для объяснения с участием государыни, — в чем и преуспел. Сам же он зимой 1720 года докладывал Петру о своих проблемах (на сей раз не личных, а должностных) на первом русском курорте — Олонецких минеральных водах, а затем подал государю составленный на основе этих бесед «мемориал»{92}. Все предложения Волынского были утверждены и вошли в составленную для него инструкцию и обширный именной указ Петра I от 26 октября 1720 года. Эти документы предписывали губернатору заботиться об обороне города и границы, укреплять отношения с соседями и оберегать взаимовыгодную торговлю. Помимо решения этих традиционных задач, царь требовал создать оранжерею и «аптекарский огород»; выращивать из желудей в степи дубовые рощи; готовить на экспорт соленую и маринованную осетрину; заводить кожевенные, «овчарные» и конные заводы с персидскими жеребцами и черкасскими кобылами; купить в Гиляне и разводить в Астрахани померанцевые, лимонные, цитронные, гранатовые и самшитовые деревья, а жителей приучать выращивать виноградную лозу, закупленную в Дербенте и Шемахе{93}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});