— Почему бы и нет. — Она отвернулась с безразличным видом.
Фойл с удивлением прислушивался к их разговору. Когда Полина скрылась за кулисами, он упрекнул своего приятеля:
— Разве тебе неизвестно, что мой лейтенант уже дал это задание нашему человеку минуту спустя после того, как услышал твой рассказ о той фигуре в темном плаще.
— Ей нужно чем-то заняться, — серьезно ответил Базиль. — Кроме того, всегда интересно располагать несколькими сведениями, а затем сравнить их…
Леонард Мартин все еще был в темном парике, в тулупе с широкими плечами, в высоких сапогах Греча, этого полицмейстера, но он уже им не был. Тихий голос, вкрадчивая улыбка, которой он ответил на приветствие Фойла, (пили его собственные, Леонарда Мартина.
— Мне очень понравилась ваша игра, — начал, обращаясь к нему, Базиль. — У Сарду Греч — просто случайная фигура, отнюдь не профессионал, а вы в своем отлично разработанном скетче показали истинного полицейского за работой.
Леонард был приятно удивлен.
— Я рад, что вам понравилось. Большинство людей предпочитают маловыразительных лиц как на сцене, так и на экране.
— Хотелось бы мне посмотреть вас на сцене, — ухмыльнулся Фойл. — Глядишь, и удалось бы найти какой-то ключик, случайную подсказку. Вам знаком какой-нибудь из этих предметов?
— Нет.
— Никогда не приходилось раньше видеть вот это? — и Фойл протянул ему зажигалку.
Но Леонард до нее не дотронулся. Его руки неподвижно покоились, как и прежде, на коленях. Он просто наклонил [олову, вытянул ее поближе к зажигалке и занял прежнее место.
— Нет, думаю, что нет.
Фойл положил зажигалку на стол.
— Итак, вы дважды подходили к Владимиру, не так ли?
При упоминании этого имени довольная улыбка исчезла с его губ. Руки, лежавшие спокойно на коленях, слегка вздрогнули. Очевидно, он тоже это заметил, так как торопливо засунул их в карманы брюк.
— Первый ваш выход… — начал Фойл, заглядывая в блокнот лейтенанта. — «Входит Греч, решительно второпях, из единственной двери, расположенной слева. Он быстро, возбужденно подходит к двустворчатой двери и широко, обеими руками, ее распахивает…» Ну и что произошло дальше?
— Ничего. — Леонард начал говорить низким, достаточно напряженным голосом, но не теряя контроля над собой. — В алькове никого не было, кроме Владимира, лежащего на кровати. Перед иконой горела свеча. Была зажжена лампада. Я постоял рядом с ним около минуты, делая вид, что рассматриваю его, повернувшись при этом спиной к публике. Потом я пошел по сцене направо, где должен был произнести следующую реплику.
— Во второй раз вы подошли к нему как раз перед своим уходом со сцены, — продолжал читать указания по ходу пьесы Фойл в блокноте лейтенанта. — «Греч встает из-за стола и направляется в альков, к кровати…» Что происходило на сей раз?
— Я несколько мгновений смотрел на Владимира, снова стоя спиной к зрительному залу. По мнению Мильхау, публика должна видеть лишь лицо Ванды. Все для нее, как обычно. Затем я вытащил из кармана револьвер, прошел по сцене, бросив следующую фразу: «Люди, за мной, мы настигнем его!» После чего я вышел в левую дверь.
— Теперь постарайтесь быть повнимательней и хорошенько подумайте. Был ли Владимир еще жив или уже мертв в тот первый раз, когда вы посмотрели на него?
— Не знаю.
— Ну а во второй?
— Не знаю.
— Бросьте, мистер Мартин! Должны же вы были что-то заметить! По словам доктора Уилинга, который видел первый акт с четвертого ряда, то есть сидя почти рядом, в самом центре, вы по сути дела оба раза возились с его постелью. Не заметили вы там кровь? Никакого бугорка в том месте на одеяле, где из груди торчала ручка скальпеля?
— Ничего подобного я тогда не заметил.
— Ну а если бы в этот момент было что-либо подобное, то, вероятно, заметили бы?
Этот вопрос, казалось, сбил Леонарда с толку. Какая-то зловещая тень промелькнула в его глазах. Фойл, воспользовавшись его замешательством, продолжил:
— Даже если вы не заметили никаких признаков, подтверждающих, что Владимир был в этот момент жив или мертв, то все же у вас должно сложиться собственное мнение, общее впечатление, основанное на каких-то мелочах, пустяках, которые вы все же заметили. Все же вы находились довольно близко от него, ближе, чем даже сейчас и от нас, и могли даже дотронуться до него рукой. Вы, вероятно, не отдавали себе отчета в том, что он уже был мертв или умирал, когда вы предполагали, что он играет роль умирающего. Теперь вам известно, что он умирал на самом деле в какую-то минуту в первом акте пьесы. Не могли бы вы бросить взгляд назад в свете этих, ныне известных фактов и сказать, когда же это печальное событие произошло? Вы ведь нисколько не менее наблюдательный человек, чем мистер Тейт, это бесспорно!
Леонард посмотрел на инспектора с удивлением.
— Вы хотите тем самым сказать, что Род сообщил вам, что знает, когда…
— Он сделал все, чтобы честно сообщить нам о своих впечатлениях. Теперь я надеюсь, что вы последуете его примеру. И поступите так же честно.
— Но это чудовищно! Нас было трое, и все мы близко подходили к Владимиру, лежавшему на кровати. Сегодня, на сцене, — все мы старые друзья!
Инспектор терпеливо ждал ответа на свой вопрос.
— Хорошо. — Леонард, казалось, просто швырял в него свои слова. — Я выскажу свое мнение. В то время, конечно, я предполагал, что Владимир был в полном порядке. Жив-здоров. Теперь, когда я мысленно возвращаюсь ко всему в свете того, что произошло… то… я думаю…
— Ну?
— Я знаю, что он был жив, когда я открыл двери в альков. Не могу сказать с полной уверенностью почему. Просто — знаю. Но вот во второй раз, ну… он был либо уже мертв, либо на волосок от смерти.
— Почему?
— Я не могу этого объяснить. Просто интуиция, какое-то предчувствие.
— Сколько человек подходило к кровати Владимира в интервале между двумя вашими появлениями в спальне? — спросил Фойл.
— Два.
— И кто эти двое?
— Ванда Морли и Родней Тейт.
Когда Леонард ушел, Фойл устало посмотрел на Базиля.
— Ну вот, мы снова на том месте, откуда начали. Поздравляю! Родней и Леонард пытаются обелить друг друга. Если Род не лжет о времени наступления смерти, то убийца — Ванда. Если прав Леонард, то им может быть либо Ванда, либо Род. А что если кто-нибудь из них лжет? Или просто ошибается? Мы не можем добраться до истины! Мы располагаем тремя свидетелями, но ни один из них не годится в этом качестве. Родней подозревает Ванду, а Леонард — Роднея и Ванду. Вопрос заключается в следующем: сознательно или бессознательно поступают они, давая свои показания?
— Они могут действовать подобным образом из чистого упрямства, — предположил Базиль. — Но вряд ли бессознательно. Какой же актер может невольно запамятовать сценическую топографию и последовательность событий в пьесе, только что сыгранной да к тому же не однажды отрепетированной?
Фойл зевнул и встал.
— Думаю, на сегодня все. Или, может, у вас в рукаве найдется пара козырных карт?
— Во всяком случае не тузы, а так — двойка или тройка. Перед тем как пожелать вам спокойной ночи, я хотел бы повидать того актера, который играл Сириекса, а также того, который перебросился парой фраз с Владимиром, когда тот проходил по сцене к своему алькову до поднятия занавеса.
Сеймур Хатчинс, игравший роль сотрудника французского посольства, выглядел так, как и должны выглядеть князья и послы, но на деле это у них получается крайне редко. Темные, горящие, интеллигентные глаза смотрели из глубоких глазниц из-под сухой челки волос. Нельзя было представить себе Ванду или Леонарда занимающимися какой-то иной профессией, кроме сцены, но у Базиля сложилось впечатление, что этот Хатчинс — очень одаренный человек и смог бы добиться успеха почти в любой области. На сцену он, вероятно, был занесен ураганом обстоятельств либо просто ранним, юношеским увлечением.
— Вы выходите на сцену вместе с Гречем и остаетесь там в течение всего первого акта, — начал Базиль. — Не могли бы вы припомнить, не заметили вы что-то неладное с Владимиром в какое-то время, скажем, в какой-то определенный отрезок времени?
Хатчинс внимательно поразмыслил над вопросом, прежде чем дать на него ответ.
— В конце первого акта мне показалось, что Владимир, играя умирающего человека, несколько переборщил. В этот момент я подумал, что «умирание» неестественно, так как он явно переигрывал. Теперь я уверен, что оно казалось мне неестественным потому, что как раз и было вполне естественным, а это всегда нарушает тональность в мире условного искусства.
— Интересно, — задумчиво произнес Базиль, — интересно потому, что у меня лично сложилось такое же впечатление, а когда два свидетеля приходят к одному и тому же заключению, независимо друг от друга, то тогда они близки к истине. Не могли бы вы сказать, в какой именно момент началось его «переигрывание»?