Читать интересную книгу Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

Я принимал эти заботы близко к сердцу, да и как я мог иначе, сидя на зарешеченном заднем крыльце двухэтажного кирпичного здания на Сити-айленде с великим человеком, поверяющим свои беспокойные мысли сироте Билли, малышу, приносящему счастье, потрясенному столь неожиданным доверием. Не узнав меня сначала, он потом вспомнил миг нашего знакомства и мое жонглирование; как же я мог не рассеять его черных дум, не сделать их навсегда своими, не разделить этот мучительный страх потери, сухие рыдания из-за несправедливых обстоятельств, стоическое удовлетворение от собственного терпения и умения предвидеть? Вот, значит, где находится то потайное место, в котором он скрывался, когда покидал защищенные владения — дом из красного кирпича с плоской крышей был похож на другие частные дома этой округи, правда, здесь, на коротенькой улице, он был единственным среди лачуг, как-никак остров принадлежал Бронксу; теперь я был одним из немногих, кто знал, Ирвинг, конечно, тоже знал — все-таки дом его матери — и его престарелая мать, естественно, знала, она бродила вокруг с мокрыми руками, готовила еду и следила за домом, расположенным на тихой боковой улочке с несколькими зимостойкими криптомериями, которые можно найти в любом городском парке, и мистер Берман знал, это он взял меня однажды прокатиться, когда повез мистеру Шульцу выручку и расчеты, что делал каждый день в одно и то же время. Сидя в огороженном дворе, я рассудил, что все соседи на улице, а может, и в нескольких ближайших кварталах тоже, должно быть, знали, как не знать, если на твою улицу пожаловал знаменитый гость и у тротуара день и ночь стоит черная машина с двумя людьми внутри; это был небольшой приморский поселок нью-йоркского типа, впрочем, мало чем похожий на Бронкс с его бесконечными мощеными холмами и низинами, с его жилыми домами, мастерскими, поездами надземки, трамваями и тележками торговцев; это был солнечный остров, и люди здесь должны были чувствовать себя особо, отрешенными от всего, я так и чувствовал себя теперь, словно воспарив над пространством; Саунд казался мне океаном, далеким горизонтом серого моря, вздымавшимся и опускавшимся лениво, как должны вздыматься шифер и камень, оторванные от земли, — с монументальной величавостью такого большого животного, что у него уже нет врагов. По соседству, за проволочным забором, находилась лодочная станция с самыми разными парусными и моторными лодками; одни были привязаны к мосткам, другие вытащены на песок, третьи стояли на якоре за пристанью. Лодка, привлекшая мое внимание, была пришвартована к пристани: ухоженная и готовая к отплытию быстроходная моторная лодка, корпус отделан лакированным красным деревом, сиденья — из тисненой красновато-рыжей кожи, лобовое стекло украшено бронзой, рулевое колесо как на легковой машине, на корме развевается маленький американский флаг. В заборе между домом и лодочной станцией, как раз на береговой кромке, зияла дыра, оттуда к пристани шла тропинка, и я понял, что все это сделано для бегства мистера Шульца, если, конечно, дойдет до этого. Я восхищался такой жизнью, жизнью, полной опасностей, проводимой в неповиновении властям, которые не любят тебя и ищут случая уничтожить, а ты должен защищаться, используя деньги, людей, оружие, покупая союзников, охраняя границы, будто в штате, вышедшем из федерации, рассчитывая только на свою волю, сообразительность и боевой дух, жизнью прямо в логове страшного зверя, в самом логове.

Больше всего меня волновала жизнь, сознательно сотканная из опасностей, из постоянного соседства со смертью, вот почему люди на этой улочке никогда не предадут, его присутствие делало честь каждому, он был средоточием жизни и смерти, озарением, которое лучшие из них могут испытать лишь в церкви или в первые мгновения романтической любви.

— Видит Бог, мне пришлось все самому зарабатывать, никто не дал мне и цента, все, что я сделал, я сделал собственными руками, — произнес мистер Шульц. Он сидел, размышляя о своей судьбе и посасывая сигару. — Что и говорить, ошибки у меня были, иначе не научишься, сидел я, правда, только один раз, в семнадцать лет, я попал на остров Блэкуэлл за грабеж, адвоката у меня не было, так что я получил нефиксированный срок, то есть мое освобождение зависело от того, как я буду себя вести, — а это было по мне. Если бы меня защищал один из тех новоиспеченных адвокатов, что я имею сейчас, то, уверяю тебя, меня бы упрятали туда на всю жизнь. Эй, Отто? — позвал он, смеясь, но мистер Берман заснул на стуле, прикрыв лицо панамой, я думаю, что ему уже приходилось слышать жалобы мистера Шульца на то, как тяжело тому живется.

— Но будь я проклят, если ты подумал, будто я лизал им жопу, чтобы выйти оттуда, я им устроил веселую жизнь, такой крепкий орешек им оказался не по зубам, и они отослали меня в исправительную школу, на ферму с коровами и прочим дерьмом. Ты когда-нибудь был в исправительной школе?

— Нет, сэр.

— На пикник не похоже. Я был небольшой парнишка, вроде тебя, худющий, а там было немало головорезов. Я уже тогда понимал, что репутацию надо создавать сызмальства, пока еще есть время. Так что моего закала хватало на десятерых. Шутить я не любил. Я искал драк. Я приставал к самым большим парням. И горе было тем говноедам, которые решались связаться со мной, парочка таких об этом пожалела. Я даже убежал из этого треклятого места, что было нетрудно, я перелез через забор, и, прежде чем они поймали меня, целые сутки провел в лесу, за это мне добавили пару месяцев; потом я достал ядовитый плющ, вымазался им с ног до головы и все время ходил в этом вредоносном зелье, словно чокнутый зомби. Когда я наконец вышел оттуда, они вздохнули с облегчением, можешь мне поверить. В какой ты банде?

— Ни в какой, сэр.

— А как же ты хочешь чего-нибудь добиться, чему-то научиться? Я беру людей только из банд. Это хорошая школа. Ты когда-нибудь слышал о банде «Лягушачья Дыра»?

— Нет, сэр.

— Боже! Это была самая знаменитая изо всех старых банд Бронкса. Что происходит с молодежью? Это банда первого Немца Шульца, ты разве не знаешь? Лучшего уличного драчуна всех времен и народов. Он откусывал носы. Выдирал с корнем яйца. Когда я вернулся из исправиловки, мою банду назвали его именем. Класс! Это означало, что свое я отбыл, получил закваску и окончил школу отличным сукиным сыном. С тех пор меня и зовут Немцем.

Я откашлялся и поглядел сквозь решетку забора и кусты боярышника на воду, где небольшая яхта с треугольным парусом, казалось, плыла в дрожащем мареве.

— У нас там несколько банд, — сказал я, — но большей частью в них одни тупые вонючки. Я не хочу платить за чужие ошибки, а только за свои. В наши дни настоящую учебу можно пройти только на самом верху.

Я затаил дыхание. И, разглядывая свои ботинки, не смел поднять на него глаз. Я чувствовал на себе его взгляд. Вдыхал запах его сигары.

— Эй, Отто, — сказал он, — просыпайся же, черт возьми, так ты проспишь кое-что интересное.

— Да? Ты так думаешь? — откликнулся мистер Берман из-под своей шляпы.

Все происходило не сразу, но происходило ночью и днем, временных правил не было, плана тоже, но вот случалось что-то важное, и, где бы это ни было, мы мчались туда на машине, и когда ты в такие моменты смотрел из окна на жизнь, она принимала странный вид: если, допустим, светило солнце, то оно светило слишком ярко, а если была ночь, то кромешно-темная; весь мир, казалось, замышлял против тебя, и, по какой-то абсолютной моральной необходимости, все естественное вокруг тебя превращалось в свою противоположность. Мое желание исполнилось, я проходил обучение на самом верху. Я помню, например, как меня высадили на углу Бродвея и 49-й улицы, приказав не уходить и смотреть в оба. Вот и все, что было сказано, но каждое слово весило много. Одна из машин рванулась с места, и больше я ее не видел, другая, с мистером Берманом, начала объезжать квартал, появляясь регулярно каждые несколько минут; обычный черный массивный седан «шевроле», незаметный в потоке черных автомобилей и желтых, ищущих пассажиров такси в шашечку, двухэтажных автобусов и относительно пустых трамваев, и ни водитель Микки, ни мистер Берман не замечали меня, проезжая мимо, из чего я понял, что тоже не должен смотреть на них. Я стоял в портале еще закрытого ресторана Джека Демпси, было что-то около девяти или полдесятого утра, и Бродвей выглядел еще достаточно свежим, газетные киоски, лотки с кока-колой и сосисочные уже работали, а из магазинчиков только те, где продают маленькие свинцовые копии статуи Свободы. На другой стороне 49-й улицы на втором этаже находилась танцевальная студия, через большое полуоткрытое окно которой было слышно, как кто-то наигрывал на фортепиано «Прощай, черный дрозд». Есть ведь и обычный, а не увеселительный Бродвей, есть на Бродвее и жители, которых можно увидеть утром до открытия дешевых магазинчиков и баров и которые живут в квартирах над кинотеатрами и выходят с собаками на поводках купить программку бегов, газету «Миррор» или бутылку молока. Есть и поставщики хлеба, которые носят лотки с батонами и большие мешки с булочками в бакалею, есть и мясные фуры с парнями, которые берут большие туши говядины на плечи и бросают их на транспортеры, ведущие в подвалы под ресторанами. Я продолжал наблюдать и заметил дворника с большой метлой и в летней белой шляпе с оранжево-зеленым кантом, который с видом хозяйки, убирающей свою кухню, сгребал на широкую лопату лошадиный помет, бумажки, грязь и хлам бродвейской ночи и кидал все это в большой мусорный бак на двухколесной тележке. Немного позднее приехала поливалка, разбрызгивая воду, и улицы посвежели и засияли, почти одновременно я увидел, как зажглась гирлянда электрических лампочек на театре Лува, что находился на несколько кварталов дальше, там, где Бродвей встречается с Седьмой авеню. Солнце било в глаза, мешая прочитать бегущую электрическую строку на здании «Таймс» на Таймс-сквер. Снова появился черный «шевроле», и на этот раз мистер Берман посмотрел на меня, и я забеспокоился, пытаясь понять, зачем же я должен смотреть в оба, но уличное движение было, как всегда, не особенно большим, и люди на тротуарах шли по своим делам без особой спешки; появился человек в костюме с галстуком и корзиной яблок на плече, он остановился на углу и укрепил табличку «ЯБЛОКИ, 5 ЦЕНТОВ ЗА ШТУКУ»; утро теплело, и я подумал: а может, то, что мне надо, находится в витрине за моей спиной, где висела большая фотография Джека Демпси на ринге в Маниле в окружении тысяч болельщиков, там были и другие фотографии великого человека, пожимающего руки таким знаменитостям, как Джимми Дюранте, Фэнни Брайс и Руди Вэлли, но вдруг в отражении ресторанной витрины я увидел здание на другой стороне улицы и, повернувшись, заметил, как на пятом или шестом этаже на подоконник с ведром и губкой вылез мужчина и прикрепил свой страховочный ремень к торчащим из кирпичной стены крючьям, потом откинулся, опираясь на ремень, и начал широко водить маленькой губкой по стеклу, а затем заметил еще одного мужчину на другом подоконнике, этажом выше, который стал делать то же самое. Я наблюдал за мойщиками окон, и вдруг до меня дошло, что смотреть в оба я должен именно за этими людьми, работающими высоко над землей. На тротуаре под ними стоял предупредительный знак в виде буквы «А», который советовал прохожим быть внимательнее, поскольку над их головами идет работа, знак этот мойщики окон устанавливали от имени своего профсоюза. Я уже пересек Бродвей и находился теперь на юго-западном углу 49-й улицы и Седьмой авеню и смотрел на парней наверху, двое из них работали в люльке, свисающей на веревках с крыши где-то на высоте пятнадцатого этажа; это было удобно, поскольку на верхних этажах окна особенно большие, страховочный ремень их перекрыть не мог. Именно эта люлька с двумя мужчинами, губками, ведрами и тряпками неожиданно накренилась, веревка с одной стороны взмыла вверх, и двое парней, размахивая руками, начали вываливаться из нее. Один из них полетел вниз, переворачиваясь в воздухе. Не знаю, закричал ли я, видел или слышал ли кто еще, что произошло, но когда бедняге оставалось пролететь еще несколько этажей до земли, несколько секунд до смерти, вся улица уже знала. Движение остановилось, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие. Раздался всеобщий вопль, крик осознания катастрофы каждым пешеходом на много кварталов вокруг, будто все мы давно следили за происходящим над нашими головами и несчастье почувствовали тотчас же. Тело плашмя ударилось о крышу автомобиля, припаркованного около здания, звук удара был похож на пушечный выстрел, раздался страшный взрыв заряда из костей и плоти, и что было ужаснее всего, от чего я вообще чуть не задохнулся — он двигался, парень с переломанными костями дернулся в образованной им выемке металла и медленно изогнулся, словно червь на раскаленном металле, только после этого ничтожные остатки невыразимо цепкой жизни покинули его тело через подрагивающие пальцы.