Читать интересную книгу Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

Еще меньше, как утверждали настроенные резко антигермански исследователи, ее имел последний царь Николай II. Некоторые сделали даже точный подсчет — одна тридцать вторая доля.[36]

Были мнения, которые, подтверждая факт прекращения рода Романовых на Петре II, ставили под сомнение «родоначальство» Петра III в новой царской династии. Начало этим разговорам положила, пожалуй, сама Екатерина II. В своих дневниковых записках она довольно откровенно дает понять, что ее «муж-дитя» ни на что серьезное не способен. Она же довольно прозрачно намекала на свою любовную связь с русским дворянином Салтыковым, который, выходило так, имел больше прав считаться отцом ее сына (Павел I), чем муж. Откровения Екатерины обрастали всевозможными подробностями, возможно, преследовавшими цель «разбавить густеющую немецкую кровь русских царей впрыскиванием русской добавки». Вместе с тем приобретала гласность и вторая сторона острой проблемы — незаконность наследования русского престола Павлом I и его последователями, что тоже имело широкое хождение в пересудах и умах. Правда, если быть до конца объективным, то вся трехсотлетняя история царствования Романовых, независимо от того, фиктивная она или действительная, основана на изменах, наговорах, предательствах, убийствах, и, естественно, при ее детальном рассмотрении весьма затруднительно говорить о законном престолонаследии того или иного царствующего лица. Впрочем, этим характерно любое самодержавное правление. Будь то в России или еще где-либо. Вот почему народные массы имели много поводов для недовольства царствующими особами, относящимися так неуважительно друг к другу.

Но самодержавие обрызгано не только царской кровью. Жертвы среди «черни», записанные им на свой счет, намного многочисленнее. Так, великие деяния Петра I, по мнению некоторых исследователей, обошлись России в 3 миллиона человек, и общее население в стране во время его правления не только не знало прироста, но и сократилось с 16 млн. до 13 млн. человек.[37] Конечно же, царская гласность пыталась сглаживать подобные острые углы в своих богоугодных делах. Так, оставляя в стороне человеческие жизни, царские хроники превозносили петровский период за то, что «доходы государства при Петре Великом увеличились в три с лишком раза сравнительно с предшествующими царствованиями».[38]

Много душ своих подданных загубил и последний русский царь, которому в наше время очень уж старательно и настойчиво приделывают ангельские крылышки. Если в народной памяти тот же Петр I наряду с эпитетом «Великий» приобрел не без оснований второй эпитет — «Жестокий», то Николая II нарекли, и тоже без особой натяжки, «Кровавым». Так что Керенский в беседе со следователем по особо важным делам Соколовым, высказывая мысль о народном недовольстве самой «царской идеей», был насколько прав, настолько и не прав. К царской власти даже в период ее агонии существовало далеко не однозначное отношение. Еще в 1905 году рабочие, веря в справедливость и человеколюбие «помазанника божия», пошли к нему с верноподданнейшей жалобой и за отцовскими советом и помощью. Еще в 1917 году, в водовороте февральских событий, многие надеялись получить «лучшего» царя взамен обманувшего их прежние надежды. Так что скорее больше правды в том, вопреки утверждению Керенского, что недовольство народа было вызвано не столько «царской идеей», сколько конкретным лицом, воплощавшим эту идею. В нашем случае — Николаем Романовым-Салтыковым-Ангальт-Цербстским-Голштинским или еще каким-нибудь иным, трудно сказать, каким точно. Но настало время поведать более подробно и об этой «темной силе».

3

О Николае II, хотя он по времени ближе всего к нам, чем другие русские цари, сказать что-нибудь определенное очень трудно. О нем столько самых противоречивых отзывов, что порой создается впечатление, будто представляемые на суд николаевские словесные портреты его современников (не говоря уже о тех, кто «рисует» его с чужих слов и своим собственным воображением) — это фрагменты стодушного человека. Даже порой одно и то же лицо, знавшее Николая, давало о нем неоднозначный отзыв. Вот, к примеру, что говорил о последнем царе бывший председатель Совета Министров Коковцов (часто встречается — Коковцев) в беседе с французским послом в России (последние предреволюционные годы) Палеологом:

«Царь рассудителен, умерен, трудолюбив. Его идеи чаще всего здравые идеи. У него возвышенное представление о своей роли и полное сознание своего долга. Но ему недостает образования, и величие проблем, которые он призван решать, слишком часто выходит за пределы его ума. Он не знает ни людей, ни дел, ни жизни. Его недоверие к себе самому и к другим заставляет его остерегаться всех, кто выше его. Поэтому он терпит возле себя одни ничтожества. Наконец, он очень благочестив, узким и суеверным благочестием, которое заставляет его ревниво охранять верховную власть, потому что она дана ему Богом».[39]

Одни считали его безвольным, ограниченным, ничтожным. Другие — ровным, благожелательным, учтивым, благоразумным. Словом, что ни человек — то какое-то особое мнение.

Но, поскольку речь идет о материалах судебного дела, которыми располагал Соколов, то попытаюсь разыскать некоторые оценки в этих материалах.

Князь Г.Е. Львов (июль 1920 года):

«Мне, как общественному деятелю, приходилось иметь общение с Императором, беседовать с ним, делать ему доклады. Учитывая мои личные впечатления в результате этого общения на протяжении многих лет и события жизни государства, я так себе представляю его личность. Он был человек не глупый, даже, быть может, более в этом отношении одаренный, чем многие другие люди; безусловно хитрый, весьма скрытный, в высшей степени сдержанный и молчаливый; не без лукавства „в византийском духе“. По духу это был безусловный самодержец, питавший, вероятно, в глубине этой мысли идею мистицизма. У него были прекрасные глаза, приятный голос, мягкие манеры…» Нарисован действительно сложный, поистине «византийский» характер. Львов подкрепляет свои наблюдения и выводы довольно примечательными примерами, с которыми читатель сам сможет ознакомиться. «Если Вы обратитесь к изучению многих таких фактов Императора Николая II, которые предшествовали созванию первой Думы, — говорил Львов, — вы увидите в них одну и ту же черту: недоговоренности. Они о чем-то трактуют, рассуждают, но ничего реального, осязаемого не устанавливают… У него в этом отношении вырабатывалась определенная манера „поддакивания“. Он соглашался, говорил „да“, но в глубине у него была иная мысль: не знаю, как поступлю».

Оценки, данные Львовым Николаю II, столь же противоречивы, насколько непредсказуемыми были решения царя. Так, Львов, с одной стороны, ярко и убедительно «рисуя византийский коварный портрет» бывшего государя, с другой — заявляет, что это был… «безвольный человек». Конечно, заявлять так у князя имелось немало оснований, поскольку Николай II давал множество поводов судить о нем как о «послушном правителе», «игрушке» в более сильных руках и т. п. И все же есть вполне достаточно фактов для иного предположения: «безволие» — это была ширма, это было оружие из все того же «византийского» арсенала. Ведь не зря князь Львов, по всей видимости, невольно, но объективно поставил на первый план — безусловную хитрость, устоявшуюся скрытность, в «высшей степени» сдержанность и молчаливость, самодержавное лукавство. Именно на эти качества обращали главное внимание и другие свидетели Соколова.

А.Ф. Керенский (август 1920 года):

«Он был человек очень ушедший в себя, скрытный, недоверчивый к людям и бесконечно их презиравший; человек ограниченный, неинтеллигентный, но с каким-то чутьем жизни и людей». Оценка, как видим, во многом совпадает с мнением Львова и вместе с тем разнится кое в чем с ним. Еще большее несовпадение с высказыванием, уже приводившимся здесь, бывшего царского Председателя Совета Министров Коковцова, считавшего, что Николай II «не знает ни людей, ни дел, ни жизни».

Впрочем, у того же Коковцова есть и другое наблюдение за двуличным поведением царя в отношении к не менее непостоянным в словах и поступках членам Государственного Совета. Со слов «близкого друга», Коковцов, давно не видевший царя после своей отставки с поста Председателя Совета Министров, был огорчен «глухим голосом, впалыми щеками и взглядом недобрым» Николая II. Еще большее беспокойство у Коковцова якобы вызывало недоразумение между царем и правительством. Обычно сдержанный в публичных высказываниях на этот счет, царь в узком кругу высказывал недовольство Государственным Советом, говорил о его членах с раздражением.[40]

Именно в отношении к представителям «бумажной демократии» — членам различных «советов» и «дум», которых он презирал и ненавидел, поскольку должен был с ними вынужденно, пусть и частично, но все же делиться властью, — именно по отношению к этому «сословию-злословию» и проявлялось главным образом «византийское коварство помазанника божьего». С одной стороны, он не любил тех, кто пользовался авторитетом, кто старался вести себя независимо, насколько это позволяло делать взаимоотношение с царем, и подрывал, по его мнению, основы самодержавия. К примеру, откровенно резко и даже агрессивно, опять же неофициально, он воспринимал деятельность Председателя Совета Министров СЮ. Витте, а также его самого. Смерть Витте явилась для него даже облегчением. В этот день, 28 февраля 1915 года, Николай II уезжал в ставку. И в этот же день он писал жене, что, хотя ему грустно покидать ее, Александру Федоровну, и детей, все же на этот раз уезжает «с таким спокойствием в душе…». Удивляясь неожиданному своему спокойствию, он не скрывает, что одной из причин такого состояния может быть газета, «которую Бьюкенен дал… о смерти Витте».[41] Еще более определенно по этому поводу он высказался в разговоре с французским послом: «Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением, я увидел в ней знак божий (?)».[42] Вместе с тем он терпел тех, кто, вопреки суетности Витте, известного творца русской Конституции, и других подобных ему «либералов» и «демократов», признавал безоговорочность самодержавной власти русского царя. Одним из таких сторонников неограниченной монархии, ставшим «особой, приближенной к императору», был министр внутренних дел (1912–1915 годы) Н.А. Маклаков. Это он, потакая «помазаннику божьему» в его «византийском коварстве», предлагал Николаю II осуществить «государственный переворот» в декабре 1916 года, т. е. разогнать Государственную Думу. Подобные советы выдвигались им еще раньше, в октябре 1913 года. Причем они горячо приветствовались Николаем II. Более того, на этот счет имелись специальные «бланковые указы» царя с его предварительной подписью и пустым местом для даты, которая должна была быть внесена то ли Маклаковым, то ли другим министром в день роспуска Думы или, в крайнем случае, созыва новой, более «удобной» и «сговорчивой». Показательным является письмо Николая II Маклакову от 18 октября 1913 года: