Читать интересную книгу Жунгли - Юрий Буйда

Месяца два он жил с парикмахершей Наташкой, шалавой бабенкой лет пятидесяти. Маленькая, взъерошенная, тонконогая, по вечерам она выпивала водочки и, размазав по губам багровую помаду, выносила на крыльцо парикмахерской стул. Высоко закинув ногу на ногу, играла на гитаре, распевая диким хриплым голосом цыганские романсы и сверкая при этом тремя золотыми и четырьмя железными зубами. Наташка часто напивалась и бузила, и в конце концов Штоп ее прогнал: «От тебя, Наташка, никакой пользы, кроме говна».

Однажды он достал с чердака велосипед и отправился в путешествие по окрестным деревням и поселкам. Кандаурово, Новостройка, Больница, Чудов – он всюду побывал. С парой бутербродов и бутылкой самогона в рюкзаке, он навещал дальних родственников: в Кандаурове жила тетка его покойной жены – Эсэсовка Дора, женщина с железными зубами и с кастетом в кармане, которая держала в страхе родню и соседей, а в Новостройке – несколько рядов унылых пятиэтажек у самой Кольцевой – выпивал с дружком Сунбуловым, с которым когда-то слесарил на фабрике. В Чудове – маленьком городке километрах в пяти к югу от Жунглей – жила двоюродная сестра Штопа Светлана, знахарка и колдунья, которую прозывали Свининой Ивановной. Но Дора недолюбливала Штопа, Сунбулов слишком быстро напивался, а Светлана была озабочена устройством слепой внучки, оставшейся без матери, и своими многочисленными хворями, от которых не помогали ни травы, ни магия.

И вскоре конечным пунктом его поездок стал ресторан «Собака Павлова» на центральной площади Чудова. Это заведение – сумрачный просторный зал с колоннами, сводчатыми потолками и массивной стойкой, обитой листовой медью, - уже давно было выставлено на продажу, но покупателя все не находилось, так что у местных стариков пока оставалось место, где они могли выпить пива, вспомнить прежнюю жизнь и посетовать на нынешнюю, которая маячила восемнадцатиэтажными башнями над верхушками чудовских лесов и с каждым годом становилась все ближе.

Штоп был здесь желанным гостем, потому что всегда привозил с собой бутылку-другую ломового самогона.

К вечеру в «Собаке Павлова» собирались завсегдатаи – скрипач Черви в рыжих яловых сапогах, с огромной скрипкой в обшарпанном футляре, прокурор Швили, который не расставался с рукописью своих мемуаров, сшитых суровой ниткой, больничный завхоз Четверяго в чудовищных сапогах, бывший начальник почты – пузатый коротышка Незевайлошадь, который славился своими черными усами. Это были не усы, а чудо природы, произведение дурацкого искусства, настоящее черт-те что. Они были густыми, вьющимися, они спускались курчавыми струйками к круглому его подбородку, а потом взлетали к пухлым щечкам, сворачиваясь залихватскими колечками. Незевайлошадь холил и лелеял усы, на ночь обертывал их тряпочкой, смоченной в секретном растворе, расчесывал тремя расческами и удобрял какой-то мазью. Пьяница Люминий клялся, что Незевайлошадь заказал ему специальный станок – решетчатый ящик с подголовником сверху, чтобы можно было спать стоя, не мешая усам…

Еще являлся кто-нибудь из стариков Однобрюховых. В Чудове и окрестностях проживало множество Однобрюховых – десяток Николаев, два десятка Михаилов, невесть сколько Петров, Иванов, Сергеев, Елен, Ксений, Галин и даже одна Констанция, черт бы ее подрал. Феофилактовна Однобрюхова-Мирвальд-Оглы, и все эти маленькие задиристые Однобрюховы, разумеется, приходились друг дружке братьями, сестрами, тетками, деверями, шурьями, кумовьями, свекровями и невестками, которые вечно ссорились между собой, но, если что, тотчас сбивались в крикливую стаю, готовую наброситься на врага, бить и гнать его за Китай…

Иногда в компанию затесывался Иван Маркович Змитровский, которого в городке называли Шутом Ньютоном. Когда-то он был директором школы, и многие вспоминали о нем чуть ли не с ужасом: «Если Иван Маркович Змитровский ловил прогульщика, то мог открутить ему ухо насмерть». При его появлении школьники теряли дар речи. Он приближался к прогульщику на цыпочках, приседая и широко расставляя руки, и произносил: «Ну что?» с таким сладким лицом, какое бывает, наверное, только у людоедов из страшных сказок. Он не скрывал своей нелюбви к евреям и вообще инородцам, а когда его попрекали этим, отвечал: «Я не фашист, но родину люблю». Он требовал, чтобы слово «родина» ученики писали с заглавной буквы, и настаивал на изъятии из городской библиотеки книг, в которых с заглавной буквы писалось слово «бог».

А потом что-то сломалось в его жизни. Умерла жена, четыре взрослые дочери вышли замуж, и он остался один. А тут еще выяснилось, что и образование у него недостаточное, и здоровье неважное. Змитровскому позволили преподавать астрономию в выпускных классах, а этот предмет считался високосным, то есть лишним, никчемным, как пьяница Люминий или аппендикс. При этом у Ивана Марковича впервые в жизни появилось свободное время, и он принялся наверстывать жизнь. Змитровский не вылезал из библиотеки. Он открыл для себя каббалу и астрологию, йогу и оккультизм, тайны тамплиеров и карты Таро. Когда власти разрешили верить в Бога, Иван Маркович стал читать и конспектировать Евангелие. А насмешникам отвечал: «Я же не корова – могу свои убеждения и поменять». В кармане пиджака он носил сложенную вчетверо листовку, на которой было написано: «Иисус уже здесь! Покайтесь!» Листовка служила закладкой в книжке Нострадамуса, которую Иван Маркович как-то взял в библиотеке. Умом он понимал, что если Иисус и явится, то в Москве, где находится правительство, а вовсе не в Чудове, в котором нет никакой крупной промышленности, кроме ресторана «Собака Павлова». Но ведь приезжал же в Чудов цирк лилипутов…

На уроках астрономии он делился сведениями, почерпнутыми в случайных книгах, рассказывая, например, о таинственных рисунках в пустыне Наска или о Бермудском треугольнике, и в уголках его бесформенных лиловых губ вскипала слюна, стекавшая на плохо выбритый подбородок. А когда его спрашивали о теории относительности Эйнштейна, он сворачивал ученическую тетрадь трубочкой и подносил к глазам. «Пространство и время? Это просто». И долго-долго смотрел в эту трубочку, и класс замирал, и никто не отваживался нарушить это молчание, чтобы узнать, что он там такое видит, какие такие дали и выси, и в таком сонном оцепенении все и пребывали, пока не звенел звонок…

Однажды он где-то вычитал, что сила сжатия челюстей немецкой овчарки равна двум с половиной тысячам ньютонов, а одно рукопожатие – тысяче. «Два-три рукопожатия в день – и вот вы уже самая настоящая немецкая овчарка!» Змитровский перестал здороваться соседями за руку – после этого его прозвали Шутом Ньютоном.

Но настоящим крахом его репутации стала женитьба на Розе Красовской, Розовой По, страдавшей болезнью Дауна. Ее родители давно перебрались в Москву, где зарабатывали торговлей на рынках, и забыли о дочери. Девочка осталась на попечении пьющих стариков Красовских. Ей было двенадцать лет, и выглядела она мышь мышью, когда Шут Ньютон предложил старикам две тысячи рублей за «помощницу». «Живая ж душа, - сказал старик Красовский. – И вдобавок у ней лишний палец на ноге. А две тыщи что? За такие деньги лошадь дорогу не перейдет». «Души нет, а есть электричество», - возразил Змитровский, но тысячу накинул. На том и сошлись.

Шут Ньютон не жалел денег на красивую одежду, вкусную еду и игрушки для девочки. Не прошла и года, как она расцвела, округлилась, стала розовой, тугой, чистой, с яркими пшеничными волосами, голубыми глазами и алыми губами. Шут Ньютон научил ее читать, чистить зубы, а на ночь рассказывал о Спящей красавице и тайнах египетских фараонов.

Однажды девочка открыла соседке Катерине Черви, что спит в одной постели со стариком Змитровским, и та написала его дочерям. Разгневанные женщины примчались из Москвы, Рязани и Казани и ворвались в родной дом с одним-единственным намерением – разорвать в клочья отца, девчонку и всех египетских фараонов с их конницей и пехотой. Но вместо фараонов их встретила Розовая По. Сияя ослепительной улыбкой во все свои голубые монгольские глаза, вся в розовом, но босая, она поклонилась ошеломленным сестрам и пропела, старательно выговаривая слова: «Добро пожаловать, милые мои тетушки!» Старшая сестра посмотрела на левую ее чистую босую ножку с шестым пальчиком-горошинкой и протяжно всхлипнула. Сестры ударились в слезы и бросились отцу на грудь, а он, кривя лиловые бесформенные губы, беспрестанно подмигивал Розовой По и кашлял. Женщины заласкали девочку и завалили ее подарками. Два дня с утра до вечера они угощали ее лакомствами, наряжали, целовали и плакали. А перед отъездом старшая сказала отцу: «Живи как знаешь. Но запомни, папа: на такую наживку только черта ловить».

Черт и явился. Неизвестно, на какую наживку он поймал девочку – она была существом доверчивым, - но уже вскоре в городе ее стали называть Розовой По. «В пи она стесняется, - сказал как-то в «Собаке» подвыпивший Люминий. – Но и по у нее ничего». Она изменилась, стала пропадать целыми днями неизвестно где, возвращалась грязная, обессилевшая, пахнувшая вином и табаком. Скинув туфельки, она ставила свои розовые ножки в таз с горячей водой и засыпала. Шут Ньютон на руках относил ее в спальню. Она стала плохо спать, вокруг глаз образовались синие круги. А однажды она не проснулась. «Что ж ты, Иван, - сказал доктор Жерех. – Ей еще десять лет назад нужно было операцию сделать на сердце – боталлов проток лучше всего закрывать в раннем детстве».