Читать интересную книгу Выжить и вернуться. Одиссея советского военнопленного. 1941-1945 - Валерий Вахромеев

Ко мне подбежали здоровяк повар и еще один солдат. И вот они двумя палками принялись дубасить меня.

Всю дорогу от табурета до барака они продолжали избивать меня. На четвереньках я вполз в барак, еле-еле дотянул до нар и повалился на них животом, свесив голову вниз. Все тело горело, как ошпаренное кипятком. Ребята в бараке тихо обсуждали случившееся.

Потом мы узнали, что наш танкист бродил по немецкому городку и выпрашивал еду. Немки его накормили, после чего он сам вернулся в лагерь… И стоило из-за этого бежать?!

В это время танкист лежал полуживой возле барака. Немцы строго запретили подходить к нему. До самой темноты слышны были глухие удары — немцы продолжали его избивать.

Не увидел наш танкист рассвета… Его тело немцы бросили под сводчатую крышу бетонного бомбоубежища, как бездомную собаку… Всю ночь я не мог заснуть. Боль и ненависть комом подступали к горлу. Слез не было, но спазмы перехватывали дыхание. Утром я не мог подняться с нар. Комендант в барак не заходил. Всех, кто был еще мало-мальски здоров, погнали на работы. Я и еще двое доходяг на работу не вышли. Вдруг в нашу комнату вбежал комендант с кисточкой и банкой с водой. Через переводчика он сказал, что нужно обмыть лицо нашего танкиста… Оставшиеся двое испуганно посмотрели на коменданта. Я понял, что они боялись мертвецов. Пришлось мне дать согласие на эту работу.

С трудом я сполз с нар, так как вся правая нога, вплоть до ягодицы, вздулась и была в синих рубцах. Левой досталось немного меньше. Железобетонная крыша бомбоубежища лежала прямо на земле, и влезть под нее можно было лишь ползком. Покойник лежал на спине. Вместо лица кровавая маска, левая рука неестественно заломлена за спину к голове (наверное, сломана). Запекшаяся кровь на изорванной гимнастерке свидетельствовала о ночной трагедии. С трудом обмыв кисточкой разбитое лицо танкиста, я с отвращением отбросил банку с кистью и потащился в барак.

Часа через полтора в барак зашли несколько офицеров с комендантом. Комендант крикнул: «Achtung!» Двое встали по стойке «смирно», а я продолжал лежать на нарах. Комендант, злобно сверкнув глазами, подскочил ко мне. Он что-то яростно выговаривал мне по-немецки, видно, ругал. От группы офицеров отделился один одетый в польскую форму и заговорил на понятном мне языке: «Почему не встаешь? Немцы могут быть недовольны!» Я с трудом слез с нар на пол, повернулся к ним спиной и, спустив свои штаны ниже колен, показал им опухшие и избитые ноги.

Офицеры о чем-то посовещались, поляк сделал пометки в своей записной книжке и записал мою фамилию. Затем он сказал мне, что я направляюсь в госпиталь.

Примерно через полчаса я, еще несколько человек и гроб-ящик с телом танкиста погрузились в грузовую машину и под охраной поехали в лагерь-госпиталь.

Госпиталь

В концлагере я в буквальном смысле слова превратился в «доходягу» — как тогда называли подобных заключенных. Я действительно был «доходягой»: слабый, еле передвигавший ноги; тело опухло настолько, что даже ладони рук не удавалось сжимать в кулаки. Ноги отекли от голода, и обувь не налезала.

Даже трудно было представить, что до войны я имел атлетическую фигуру и выделялся среди сверстников. Детство мое пришлось на голодные двадцатые годы, когда и кусок хлеба был деликатесом. Мама отдавала в Торгсин остатки своего приданого, чтоб купить для нас с братом хоть какой еды. А мы с моим братом Юрой всегда хотели есть и кусок хлеба, посыпанный сахарным песком, называли «пирожным».

С детства я занимался футболом во дворе нашего дома на Раушской набережной, организовал дворовую команду. А перед самой войной занимался тяжелой атлетикой и работал водолазом-спасателем. Но голод лагерей, постоянные побои немцев и нечеловеческие условия довели меня до такого состояния. Если бы не моя физическая подготовка, то неизвестно, остался бы я жив в таких условиях. Мне часто доставалось от немцев, когда они врывались на территорию барака и били нас палками.

У охранников было заведено для военнопленных свое правило: рано утром в любую погоду выгонять всех из бараков на построение. По обоим концам бараков располагались двери. В одну из них и входили немцы, которые, действуя палками, сгоняли всех заключенных к противоположной двери. Кто-то, боясь побоев, падал на пол, отчего начиналась давка и образовывалась настоящая сутолока. Пленные падали, стонали, кричали, а со всех сторон на них лилась ругань фрицев и удары сыпались немилосердно. Доставалось в этой свалке и мне, поскольку двигался я очень медленно. Немцы не разбирали, кто здесь раненый, больной или искалеченный.

До нашего приезда в этом лагере содержались пленные французы. От них на нарах остались матрацы из толстой бумаги, набитые соломой, а в соломе завелись мыши. Иногда по ночам мы слышали, как они возятся внутри матрацев и попискивают. Те же самые французы развели позади бараков небольшой огород, где выращивали капусту и морковь. Посмотрели бы вы, как мы, голодные и измученные, руками и палками рылись в земле, обнаружив остатки мороженых корнеплодов! В одно мгновение все грядки оказались тщательно перепаханы. На земле не осталось ни одного хвостика от моркови, а кочаны мы вырывали друг у друга и сразу же съедали. Охранники-немцы потешались над нашими стараниями. Весело гогоча во все горло, они что-то громко нам кричали. Остатки мороженой капусты мы стали засовывать себе за пазуху, и я помню, как она таяла под одеждой, превращаясь в скользкую жижу.

Во дворе лагеря стоял умывальник и несколько металлических банок с водой. Утром, выгоняя нас из бараков, немцы, ругаясь, заставляли заключенных бежать к этому умывальнику и только потом выдавали скудную хлебную пайку — дневную норму. В этом лагере я встретил своего одногодка, московского соседа, Кольку Нилова. До войны мы дружили, вместе увлекались футболом. Его приятель, тоже москвич, был в лагере поваром, и поэтому они оба выглядели неплохо. Правда, ни один из них ни разу ничем не поделился с нами — они готовы были только играть на остатки хлеба в карты, ставя его на кон против табака, который в лагере ценился буквально дороже золота. Помню, что в этом лагере был специальный «барак смерти», как мы его окрестили: там лежали военнопленные, умиравшие от ран, слабости и голода. Лечить никого не лечили, только не выгоняли на работы. При скудном пайке больные и раненые редко выживали. Такое отношение было только к советским военнопленным, которые не получали никакой помощи Красного Креста. В бараке стоял смрадный запах гноя и разложения, что чувствовалось издалека. Почти каждый день немцы заставляли нас хоронить умерших там, складывая их прямо в сырую землю возле барака. Много было при концлагерях таких безымянных могил…

Дневальный

Наш барак был разбит на три отсека. В первом были: переводчик, повара и украинцы. Во втором, в среднем — мы, преимущественно русские военнопленные. И в последнем, третьем — только украинцы, преимущественно западники. Большинство из них добровольно сдались в плен немцам, зачастую убив при этом своих командиров и политработников. Среди военнопленных западники вызывали отвращение своим предательством. При любой возможности мы старались поживиться за счет их запасов. У каждого из отсеков был свой, независимый от других вход. Такое размещение придумал комендант лагеря для большей изоляции разных групп пленных. В этих трех отсеках было примерно одинаковое устройство и расположение.

Деревянные нары располагались вдоль внутренних перегородок барака. Нары были немного наклонены в сторону ног, высотой от пола около метра. Спали мы прямо на голых досках, прикрывшись своими суконными драными шинелями. Шинели мы не могли залатать из-за того, что ни у кого не было ни ниток, ни иголок.

Однажды утром мои ноги так распухли от голода, что я не смог надеть свои деревянные колодки и выйти на общее утреннее построение. Комендант недосчитался в строю одного человека и, разозленный, вбежал в наш отсек барака. Я в это время сидел на скамейке возле печки-«буржуйки». Комендант вбежал с палкой в руке, рассерженный, что-то зло выкрикивая мне, заставляя встать в строй. Я ему показываю на свои распухшие ноги, объясняю, что из-за этого не могу надеть колодки. Немец вышел.

Через несколько минут он вернулся. Он принес и швырнул мне другую пару колодок. Но и эта пара не подошла. Я не смог даже втиснуть ноги в эти колодки.

Зло выругавшись, комендант велел мне остаться на этот день дневальным по бараку. Остальных пленных повели на работы. В этот день была по-настоящему зимняя, морозная погода.

Через полчаса после ухода моих товарищей в барак опять вошел комендант. Он велел мне подмести пол во всех помещениях, очистить от золы все печки, проветрить помещения. Затем он велел мне взять два ведра и принести с улицы уголь для печек. Я ему показываю, что на улице мороз, а я без обуви. Комендант, рассвирепев, заорал: «Fort!» («Вон!») И я, подхватив ведра, в одних портянках выскочил на улицу. Быстро набрав уголь из кучи, бегом возвращаюсь в барак. И так три раза. Портянки промокли и обледенели, а ноги совершенно окоченели.