Важнейший аспект состоит в отрицательном отношении автора к советскому искусству вообще и к социалистическому реализму в частности. Валерий Попов об этих явлениях говорит сквозь зубы, мол, не было этого – всё сталинско-горьковские выдумки.
Как автор диссертации о судьбах русского реализма не могу не вспомнить эпизода защиты, когда другая специалистка по Зощенко – Мариэтта Чудакова – обрушилась на меня с литературоведческой бранью, настаивая на том, что не было никакого соцреализма. Получается парадокс, описанный в другой книге: что же это у вас чего ни хватишься, ничего нет? Но когда подходит очередной официальный праздник, на центральные телеканалы обрушивается лавина советских фильмов, спектаклей, музыки! А про что ещё показывать в долгие выходные дни? Про «улицы разбитых фонарей» и «бригадиров», что ли? Пришлось тогда напомнить также сюжет зощенковких «Приключений обезьяны». Там ведь налицо весь антураж советского быта: очередь, карточки, скидки, – это именно реализм, и именно социалистический!
Книга явно перегружена информацией. Многие факты любопытны и имеют отношение к теме, но их слишком много! Доходит дело до «Серапионовых братьев» – так всё приобретает вид культурологической монографии; касается разговор Первого съезда советских писателей – и повествование приобретает вид отчёта; рассказывается о поездке писателей на Беломорканал – биография наполняется избыточными публицистическими и идеологическими подробностями. А главное – совершенно невозможное количество цитат, множество целиком приводимых рассказов самого Зощенко, причём рассказов общеизвестных.
Автор постоянно допускает повторы – деталей, суждений, оценок. Такое объяснимо, если факты повторяются, скажем, в начале и в конце: можно расценить как приём. Но это происходит через несколько страниц. Возникает впечатление, что таким способом просто нагоняется объём.
Всё это делает книгу громоздкой, рыхлой, она теряет необходимую для изданий такого типа лёгкость и беглость – но ведь речь идёт о признанном мастере лаконичного жанра. И о малой серии «ЖЗЛ»! Автор чувствует эти нюансы и пытается оживить свой текст зощенковской стилистикой или щедрой раздачей титулов: «выдающийся, гениальный», но это мало помогает.
И вот тут хочется сказать о самом главном. Писать художественные биографии – особый дар, довольно редкое искусство, по крайней мере особый тип ремесла. Вспомним книги Д. Вейса, А. Перрюшо, И. Стоуна, С. Цвейга – они читаются на одном дыхании, почему и выдержали десятки переизданий. В нашей современной ситуации за это дело берутся все подряд. Народилась прослойка авторов, которые готовы на скорую руку накатать любое жизнеописание. В результате иногда получается откровенная халтура. Не отношу это к Валерию Попову: он не халтурщик, а писатель.
Отчасти тут виноваты и издатели: в погоне за конъюнктурой рынка, когда надо опередить конкурентов, они нередко делают предложение первому встречному. Заходишь в издательство, и происходит диалог: «А ты можешь написать о таком-то?» – «Нет». – «А о сяком?» – «Нет». – «А о ком можешь?» – «Да не хочу я!» – «Тебе что, деньги не нужны?» – «Нужны, но я считаю, что каждый должен заниматься своим делом»[?]
Как изменить этот порядок вещей? Честно говоря, не знаю. Но пока всё останется на своих местах, вместо радостного свидания мы часто будем испытывать разочарование. А так-то что… Жалко только Михаила Михайловича Зощенко с его искромётным юмором и трогательной грустной улыбкой…
Сергей КАЗНАЧЕЕВ
Теги: Валерий Попов , Зощенко
Мемуары с акцентом
Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас / Пер. с англ. В. Голышева. - Москва: АСТ: CORPUS, 2015. – 224 с. – 5000 экз.
Поэтам обычно не везёт с эпохами, царями, возлюбленными. С друзьями дело обстоит лучше. Если век на поэта бросается волкодавом, правители ссылают, музы играют на нервах, то друзья не дают сойти с ума или в могилу до сроку, поддерживают морально, могут и секундантами выступить. Они-то в основном и дописывают биографию стихотворца, добавляя к его образу необходимые штрихи в духе "имярек глазами современников".
Очередное, выпущенное в юбилейный для поэта год воспоминание о нём примечательно фигурой автора. Он из-за океана, но для нашей словесности как родной. Эллендея Проффер Тисли, вдова Карла Проффера, главного издателя произведений Иосифа Бродского, написала (с привлечением записей покойного мужа) важную для понимания личности поэта книгу. Перевёл её Виктор Голышев, выдающийся переводчик, профессор Литинститута и, стоит заметить, друг Бродского, адресат нескольких его стихотворений. Так что Иосиф Александрович среди своих.
С супругами Проффер, Карлом и Эллендеей, Иосифу Бродскому повезло. Едва познакомившись, между ними завязалась необычная дружба-сотрудничество, ничего общего не имеющая с антитезой «книгопродавец-поэт». Эта американская чета филологов наведывалась в СССР, водила знакомства с диссиденствующими литераторами, вывозила рукописи, познавала загадочную русскую душу, делая неожиданные выводы, иногда довольно комичные: «К русским поэтам отношение аудитории чуть ли не священное, влияние их можно сравнить с популярностью известнейших исполнителей авторских песен в Соединённых Штатах».
Между Профферами и Бродским возникла мгновенная симпатия, навеянная внешним обликом, встретили, что называется, по одёжке: «Двадцать второго апреля 1969 года мы входим в комнатку Бродского, хозяин её похож на американского выпускника. На нём голубая рубашка и вельветовые брюки. Очень западного вида брюки – прямо вызов режиму». Молодой поэт импонирует Эллендее, здесь не профессиональный интерес, но внимательный взгляд женщины: «Двадцатидевятилетний Бродский – интересный мужчина, рыжий, веснушчатый, что-то в нём от Трентиньяна. Личность его обозначает себя сразу – юмором, умом, очаровательной улыбкой. Курит беспрестанно и эффектно».
Профферы не просто познакомили Бродского с Америкой, они опекали его с терпеливостью и тактом влюблённых в русскую литературу славистов. Основатели издательства «Ардис», Карл и Эллендея открыли соотечественникам стихи Бродского, трудоустроили самого знаменитого «тунеядца», ввели в литературные круги (пиарили, если говорить по-простому) – в общем, создали режим наибольшего благоприятствования.
Сдержанно, без фамильярности, подбирая слова, памятуя о прайвеси, Эллендея Проффер рассказывает о перипетиях отъезда Бродского из СССР, о его непростом переходе в англоязычную реальность, о его преподавательской работе в университете города Энн-Арбора, об одиночестве поэта и преодолении этого одиночества, наконец, о всемирном признании. «Мы учили его, как жить независимо в Америке – открывать счёт в банке, выписывать чеки, покупать еду, водить машину, – и ему это давалось трудно, не было ни жены, ни матери, чтобы взять какую-то часть забот на себя. Были у него только мы, и оба загружены работой, так что учиться он должен был быстро». И ведь выучился!
Вышел из-под пера никак не панегирик, читатель увидит, сколько испытаний несёт дружба с большой личностью. Однако в небольшой по объёму книге многое очевидно вынесено за скобки и благородно оставлено лишь то, что не повредит репутации Бродского. Так, Профферы временами напоминают героев спилберговского фильма «Инопланетянин», приютивших пришельца: он совершенно другой, в процессе его адаптации обе стороны столкнутся с массой трудностей.
Так, в бытовом отношении Бродского ждало немало сюрпризов: «– Встал сегодня – сказал он с юмором и недоумением, – и вижу: Иэн сидит на кухонной стойке. Засовывает хлеб в металлическую штуку. Потом хлеб сам выскакивает. Ничего не понимаю». Здесь нет насмешки над тёмным малым, впервые увидевшим тостер, здесь описание его нездешней природы. Чем поэт не пришелец? Самый что ни на есть, прибывший на Землю с миссией: «Американским поэтам этот русский был симпатичен по многим причинам – не в последнюю очередь из-за его убеждения, что быть поэтом – высшее призвание на земле. Он жил так и проповедовал это, и американским поэтам, ощущавшим узость своей аудитории, а иногда – и вовсе затерявшимся в лабиринте университетской жизни, его страсть придавала сил». Ещё один эпизод, забавный, но поистине смыслообразующий:
«Когда Иосиф жил уже в маленькой квартире на Мортон-стрит, в Гринвич-Виллидже, он проснулся однажды ночью: в спальне стоял вор.
– Ты кто? – спросил Иосиф.
– А ты кто?
– Я просто русский поэт.
И вор сразу ушёл».
Любое жизнеописание, если это не политическая агиография или посмертное разоблачение, бьёт прежде всего по герою – уже ничто он не опровергнет, мели Емеля, как говорится. Многие биографы подвержены профессиональному заболеванию: рассказчик сообщает публике эпизоды, связанные с ним и характеризующие главным образом его самого, а никак не заглавного персонажа, «лучшему другу» мемуаристы отводят роль свадебного генерала, сквозного персонажа, чей долг – связать разрозненные главы о пьянках и амурных похождениях в одну книгу. Инструментарий таких сочинителей не меняется: апокрифы, скетчи, домыслы, сплетни.