Читать интересную книгу Чёрная обезьяна - Захар Прилепин

А что мне?..

Я стоял с телефоном в руке и разглядывал свое отражение.

В зеркале, за моей спиной, прошла жена: бледная щека, прямой взгляд, высоко поднятый подбородок.

Сегодня всё та же жара, что и вчера.

Каждая крыша раскалена, как сковорода. На куполах церквей можно жарить мясо или глазунью. По улицам бродят собаки, мечтающие облысеть.

Липко мне.

Слатитцев выбежал весь расстегнутый. Расстегнут был пиджак, еще несколько — вроде бы четыре — верхних пуговиц рубашки и один из рукавов. Я с сомнением скосился Слатитцеву на ширинку, но ее в ту секунду закрывала пола пиджака. Вид у него был такой, словно у меня нынче свадьба, а он мой старший брат и ради святого дня прощает мне мою несусветную глупость.

Он что-то показал дородному полицейскому на посту возле ворот и попросил у меня паспорт.

Я достал документ, там как раз первая страница отрывается, еле висит. Пока меня пинали хачитуряны во дворике, едва не отвалилась. Хорошо еще паспорт не забрали тогда из кармана…

Полицейский двумя пальцами взял еле живую страничку за край, будто я принес ему посмотреть использованную салфетку.

— С этим паспортом нельзя по улицам ходить, — сказал он устало.

Слатитцев глянул на меня так, словно он вчера мне дал денег на лечение матери, а я только что сознался, что потратил их на ириски.

— Понимаете… — и он что-то зашептал полицейскому, пытаясь его немножко отвести в сторону, держа эдак под ручку.

— Да мне все равно, — ответил полицейский и высвободился из многочисленных пальцев Слатитцева.

— Но ведь она не совсем оторвалась, — сказал я, ласково дунув на страницу.

— Не совсем, — сказал, помолчав, полицейский и, нахмурившись по типу «как вы мне надоели все, глупцы», подписал принесенный Слатитцевым пропуск.

Я пошел за моим товарищем сквозь плечистые ворота. Слатитцев не оборачивался.

Асфальтовые дорожки, кремлевские стены наизнанку, кусты, трава, высокие окна — все это отчего-то не трогало мое воображение; единственно что я с трудом сдерживался от того, чтобы сделать Слатитцеву подножку — слишком уж брезгливая спина у него была.

Так он и дошел до нужного здания, не оборачиваясь. На следующем посту паспорт и мобильный у меня отобрали.

Слатитцев ждал меня, стоя вполоборота.

— Обидчивый, как коза, — подумал я и сказал это вслух.

Полицейский поднял глаза и снова опустил пышные, как птичий хвост, ресницы.

Слатитцев передернул плечами, будто скинул насекомое.

Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору. Слатитцев открыл мне дверь в большой зал, где посередине стоял огромный стол, и сразу вышел, ничего не сказав.

Но через минуту опять заглянул, полазил глазами по залу — как будто там кто-то мог под стульями сидеть.

— Про безумных недоростков будете говорить? — спросил Слатитцев.

Я промолчал, с улыбкой глядя ему под мышку.

— …Тебя бы самого… проверить, — сказал Слатитцев и, не дождавшись ответа, вышел.

Не простит мне козу до самой своей смерти козячей.

На столе стояла минеральная вода, с газом, как я люблю. С шипом вскрыл бутылку, она выдохнула терпко и мягко, как ухоженная девушка в тот самый момент.

— Приветствую вас!

Знакомый голос я услышал, когда заливал себе в горло бурлящий напиток: неприятная ситуация, вроде бы ничего такого, но все равно возникает ощущение, что эту воду ты своровал.

Отняв пузырь от губ, вытер рот рукавом, поставив бутылку на стол, вытер руку о джинсы — сколько движений, черт побери, ради того, чтоб просто поздороваться. Мог бы просто кивнуть.

— Присядем, — предложил он, чуть мазнув рукой в воздухе и улыбаясь.

В этих стенах всё произносилось так, что не приходило желание ослушаться.

Не мог же я сказать: да нет, давай постоим.

Мы сели и с равнонеискренними улыбками уставились друг в друга.

У него получалось хорошо, у меня хуже.

То есть по его виду понять, искренен он или нет, было нельзя. Так и хотелось спросить: ты реально мне рад, Вэл?

— Как дела? — спросил он. Черная щетина, лицо правильное и гладкое, как хорошо остриженный ноготь. Белая рубашка, темный пиджак, не знаю, каких именно цветов, я немного дальтоник. Серьезный пиджак, если кратко.

Я улыбнулся и сделал жест плечами, вроде еще одной кривой и застенчивой улыбки.

Он понял жест в том смысле, что меня не разговоришь.

— Давно не был в нашем районе? — всё равно попробовал он еще раз.

— Давно, — ответил я. — Но там все чуть иначе…

Тут полагалось, наверное, сказать, мужественно скрывая подобострастие: «…а ты вот куда переехал, Вэл!» И оглядеться, на этот раз не очень пряча в меру сдерживаемое удивление.

— Читал твои книги, — продолжил Шаров беседу, и тон у него был такой, как будто я вышеописанное все-таки проделал.

Я кивнул.

— А я был в ваших подземельях, — поддержал я разговор.

— В смысле? — поинтересовался Шаров, не снимая улыбки, и даже глаза остались теплыми, как плывущие куски масла на сковороде; лишь бы не брызнуло.

— Ну… смотрел на всяких недоростков и прочих персонажей. Это ведь ты их там собрал? — я обратился к нему на «ты», потому что он первый начал.

Шаров посмотрел мне куда-то в переносицу, все-таки ему не понравилось мое «ты».

— Ты в своих книгах агрессивный… — сказал он, и я понял, что про недоростков он больше говорить не будет. — В жизни тоже такой?

— Нет, в жизни я беззащитный.

Шаров кивнул, совсем необидно:

— Вот и я так думал. — И тут же продолжил, затирая смысл сказанного: — Впрочем, мы все однажды можем оказаться беззащитными. Это… неприятно.

— Беззащитными перед чем? — спросил я.

Он неопределенно и даже как-то весело развел руками:

— Нам не дано предугадать. Но разве это отменяет наше право попытаться сработать на опережение?

— То, о чем вы говорите, как-то связано с тем, что я… видел? — не унимался я.

— Мне кажется, одаренный и мыслящий человек может понять какие-то вещи интуитивно. Как там говорил твой любимый провидец: «Разум постигает то, что уже знала душа» — так?

Я посмотрел на Шарова и не нашелся, что ответить.

— Вы ведь на филолога учились? — спросил я, вновь и безвозвратно перейдя на «вы».

— Да, — ответил он приветливо. — Но недоучился. Потом театральный, тоже недоучился…

А потом пришлось переместиться в новые декорации.

Я опять откупорил бутылку, чтоб хоть чем-то себя занять.

— Я, собственно, с тех пор и не переставал учиться: юрист, экономист… ист… ист… — продолжил он, улыбаясь. — Но вот, знаешь, что мне приходит в голову все чаще: это ведь нелепо — верить в мудрость стариков, в их превосходство над юностью. Я не говорю даже о чудовищной трусости и скаредности стариков. О том, что именно старики чаще всего пишут доносы и вообще с интересом и даже со сладострастием совершают подлости. Единственно что у них не всегда есть физические силы на жестокость — иначе бы любое зверство юности показалось нам забавой.

Шаров всмотрелся в меня на мгновение.

— Мудрость старости, — продолжил он, — чушь просто с биологической точки зрения: клетки их мозга уже разрушены, миллионы клеток просто умерли — даже не от алкоголя и наркотиков, а в силу естественных причин. От дряхлости! Да? Надо как-то ломать эти нелепые догмы: всевластие седых, обрюзгших, разрушенных, губящих, кстати говоря, целые империи — зачем оно нам? Какой в нем смысл?

— Это вопрос?

— Как хочешь.

— Если это вопрос, то мне не хотелось бы жить в мире, где человеческая память не может быть длиннее собачьей. Мне интересно смотреть на людей, которые помнят втрое больше, чем я успел увидеть.

— С тех пор как есть печатное слово — нам не грозит короткая память. Есть более серьезные возражения?

— Пока нет.

— На нет и суда пока нет, — сказал он таким тоном, словно через секунду подаст мне руку и попрощается. — Тогда просто подумай о том, что видел. Просто подумай. Да?

Шаров снова улыбнулся. Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно.

Я облизнул губы, протянул руку к минералке и сначала закрутил пробку, а потом открутил. Подержал бутылку в руке и поставил ее на стол, не пригубив. Вода слабо шипела и подрагивала.

В детстве я был странно любопытен. Помню, к примеру, как извлекал из авторучки стержень, выкусывал из него перо и принимался выдувать чернила. До посинения в глазах мучился. Чернила еле ползли. Чтобы ускорить их ход, я переворачивал стержень и уже не выдувал их, а втягивал в себя.

Собирал все это в стакан. Было важно понять, сколько чернил помещается в стержне. Помещалось едва-едва — только стакан измазать.

Зато все щеки, весь рот и даже лоб были в чернильных пятнах и разводах, и отвратительный, горький и вяжущий чернильный вкус на языке казался неистребимым. Я целый день после этого плевался синей, длинной слюной, которой вполне хватило бы, чтобы написать стихотворение, — не надо было б резать вены; и оттирал щеки, отчего они становились бледно-синими, а руки грязными.