Я и сам не заметил, как заснул. Когда проснулся, была уже ночь. Сперва я не понял, где нахожусь. Потом заметил бронзу, и на мгновение мне показалось, что я снова в музее, в своей каморке. Я сел на кровати и мелко, часто задышал. Я понял, что спал, и даже смутно припоминал, что именно снилось; однако вспоминать сон мне не хотелось. Я встал и подошел к широко распахнутому окну. За окном был двор; там, в темноте, маячили мусорные бачки. «Я свободен», — сказал я темноте и еще несколько раз повторил те же слова самому себе, тихо и настойчиво, как часто делал в годы скитаний. Почувствовав, что успокаиваюсь, я снова посмотрел на бронзу, последний отсвет которой вобрал в себя красноватый свет ночных огней города. Внезапно я ощутил, что бронза дышит. Патина на ней не была мертвой, непохоже было, чтобы ее наклеили или вытравили на зашершавленной поверхности — она росла сама по себе, медленно, веками: из омывавшей ее воды, из земных минералов, с которыми она сплавлялась, и, судя по отчетливой голубой полоске у основания вазы, из фосфорных соединений, скопившихся за многие сотни лет из-за соседства с мертвым телом. Патина отливала тем самым тусклым блеском, что и неполированная бронза эпохи Чжоу в брюссельском музее; ее пористая поверхность не поглощала свет, как это бывает с искусственной патиной, а лишь придавала ему легкую шелковистость — матовую, как у грубого шелка-сырца. На ощупь бронза не казалась холодной.
Поставив вазу на место, я снова уселся на кровать, уставившись прямо перед собой. Я сознавал, что все мои рассуждения — всего лишь попытка заглушить голос памяти. Я не хотел вспоминать о последнем утре в Брюсселе, когда Сибилла, распахнув дверь, ворвалась в мою каморку и лихорадочно зашептала, что ее отца увели на допрос и мне надо бежать — срочно, никто ведь не знает: вдруг его будут пытать, а он не выдержит и обо всем расскажет. Она подтолкнула меня к двери, но потом, снова окликнув, быстро сунула мне в карман горсть мелочи.
— Ступай. Прикинься посетителем, иди медленно, не беги! — шептала она. — Храни тебя Бог! — добавила она, вместо того чтобы проклясть меня, принесшего столько горя и ее отцу, и, видимо, ей самой. — Уходи! Храни тебя Бог!
На мой растерянный вопрос, кто нас предал, она прошептала только:
— Не все ли равно! Иди скорее, пока в музее не начался обыск.
Она торопливо поцеловала меня и, вытолкнув из дверей, зашептала мне вслед:
— Комнату я уберу. Беги! Не пиши нам! Ни в коем случае! Они будут все проверять! Храни тебя Бог!
Я медленно спустился по лестнице, никто не обращал на меня внимания. Народу в музее было мало, и мной никто не заинтересовался. Я перешел через улицу и оглянулся. Мне показалось, что за одним из окон белым пятном мелькнуло чье-то лицо…
Я встал и снова подошел к окну. Теперь противоположная сторона гостиницы была темной. Свет все еще горел только в одном окне. Шторы не были опущены. За окном человек в коротких трусах стоял перед позолоченным зеркалом и пудрил лицо. Потом он снял трусы и некоторое время стоял голым. Его грудь была покрыта татуировками, однако волос на ней не было. Затем он надел черные шелковые трусики и такой же черный бюстгальтер и принялся любовно набивать бюстгальтер туалетной бумагой. Я бездумно пялился на него, в сущности не осознавая, что происходит. Затем я отошел от окна и зажег верхний свет. Задергивая занавеску, я заметил, что окно напротив тоже задернули. Шторы в той комнате были из красного шелка. Все прочие шторы в гостинице были хлопчатобумажные, кофейного цвета.
Я спустился в холл, чтобы найти Мойкова. Его нигде не было. Наверное, он куда-то отошел. В его ожидании я уселся в плюшевом будуаре. Вскоре мне послышалось, будто кто-то плачет. Плач был негромким, и поначалу я даже не обратил на него внимания, но теперь он действовал мне на нервы. Наконец я прошел в глубь будуара и обнаружил, что там, возле тумбы с комнатными цветами, свернувшись клубком на диване, прячется Мария Фиола.
Я хотел повернуться и уйти: мне не хватало еще только этой вызывающей особы. Но она успела меня заметить. Она плакала с широко открытыми глазами, от которых, несмотря на слезы, похоже, не ускользало ничто.
— Я могу вам как-то помочь? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой и посмотрела на меня как кошка, готовая вот-вот зашипеть.
— Хандра? — спросил я.
— Да, — сказала она. — Хандра.
«Ну да, мировая скорбь, — подумал я. — Как в былые, романтические времена. В наш век кровавых зверств, пыток и тотальных войн от нее не плачут. Видать, у барышни несчастная любовь».
— Должно быть, вы к Мойкову, — сказал я.
Она кивнула.
— Где он?
— Понятия не имею. Я сам его ищу. Наверно, разносит свою водку.
— Ну конечно. Всякий раз, как он нужен, его нет.
— Серьезный проступок, — согласился я. — Увы, такое случается часто. Вы хотели выпить с ним водки?
— Я хотела поговорить с ним. Он все понимает! И при чем тут водка? Кстати, где здесь водка?
— Может, где-нибудь за стойкой?
Мария Фиола покачала головой:
— Я там уже смотрела. Шкаф заперт.
— Надо было оставить его открытым. Как русский, он должен знать, что чувствуешь в минуту отчаяния. Но только тогда его напарник, ирландец Феликс О’Брайен, был бы давно уже пьян и перепутал бы все ключи.
Девушка встала. Я изумленно уставился на нее. Ее голова была обмотана бесформенным шелковым тюрбаном, из которого, как дула револьверов, торчали металлические гильзы.
— В чем дело? — растерянно спросила она. — Я выгляжу как чудовище?
— Да нет, но… как-то пугающе воинственно.
Она потянулась к тюрбану и одним движением распустила его. Ее волосы были усеяны металлическими бигуди с проволокой, похожими на миниатюрные немецкие гранаты.
— Вы это имели в виду? — спросила она. — Мою прическу? Мне скоро к фотографу, потому я и завилась.
— У вас такой вид, словно вы собрались палить из всех орудий, — сказал я.
Она неожиданно рассмеялась:
— Если б я только могла!
— У меня в номере осталась бутылка водки, — вспомнил я. — Давайте я схожу за ней. А стаканов здесь и так хватит.
— Какая разумная мысль! Что же она вам сразу в голову не пришла?
Бутылка была еще наполовину полной. Мойков продал ее мне по себестоимости. В одиночку я никогда не пил: я понимал, что жизнь от этого станет только безотраднее. Ничего хорошего от этой барышни с пистолетами в волосах я не ожидал, но и торчать одному в своей комнате мне не хотелось. Выходя, я снял бронзу со стола и поставил ее в шкаф.
Когда я вернулся, Марию Фиолу было уже не узнать. От слез и следа не осталось, лицо было напудрено, металлические трубки исчезли из волос. Вопреки ожиданиям волосы не рассыпались множеством мелких кудряшек, а оставались гладкими и только на затылке немного кудрявились. К тому же они не были крашеными, как мне показалось вначале, и больше не лохматились, как солома. Они были каштановые, с мелкими прожилками цвета красного дерева.
— Что это вы пьете водку? — спросила она. — У вас на родине ее обычно не пьют.
— Знаю. В Германии пьют пиво и шнапс. Но я забыл свою родину и не пью ни пива, ни шнапса. Да и на водку особо не налегаю. А вы почему ее пьете? В Италии ее вроде бы тоже не пьют.
— У меня мать русская. А потом, водка — единственный напиток, от которого не пахнет алкоголем.
— Тоже важная причина, — согласился я.
— Для женщины важная. Что же вы тогда пьете?
«Что за бредовый разговор», — подумалось мне.
— Что придется, — сказал я. — Во Франции я пил вино, когда оно у меня было.
— Франция, — вздохнула девушка. — Что немцы с ней сделали!
— Я в этом не участвовал. Я в это время сидел во французском лагере для интернированных.
— Ну конечно. Как представитель враждебной страны!
— Как беженец от немцев. — Я засмеялся. — Кажется, вы запамятовали, что Италия и Германия — союзники. Они совместно напали на Францию.
— Это все Муссолини! Я его ненавижу!
— Я тоже, — сказал я.
— И Гитлера ненавижу!
— Я тоже, — заверил ее я. — Значит, мы с вами тоже в своем роде союзники. На почве общей ненависти.
Девушка поглядела на меня с сомнением.
— Что ж, можно и так посмотреть, — сказала она, подумав.
— Бывает, что другой возможности нет. Взять хотя бы Мойкова. Когда немцы заняли его деревню, они отевтонили всех тамошних жителей. Потом все изменилось. Деревню отбили русские, и Мойков теперь снова русский. Для нас — представитель враждебной страны, выражаясь по-вашему.
Мария Фиола рассмеялась:
— Странный у вас взгляд на вещи! Кто же мы на самом деле?
— Люди, — ответил я. — Только большинство из нас давно об этом забыли. Люди, которым предстоит умереть, но и об этом большинство из нас давно забыли. Люди вообще меньше всего верят в собственную смерть. Налить вам еще водки?