Добродетель нуждалась в противовесе, поэтому в городе пуритан всегда существовало и темное начало. В смысле воспитания преступный Бостон трудно переоценить: редкий мальчишка не проявлял к нему острого интереса. Настоящему негодяю надо обладать хорошим физическим развитием и талантом, а Генри Адамс был лишен и того и другого, тем не менее он наравне со всеми мальчиками не избежал соприкосновений с грехом самого низкого пошиба. В поле зрения юных бостонцев постоянно попадало чье-то преступное поведение, зачаровывая их ореолом силы и свободы, преимуществом над цивилизованностью и благонравием. Преступать еще могли бояться, но преступивших, честно говоря, не презирал никто. А поступки подобного рода, закаляя дух, сказывались на воспитании сильнее школы. Одной из излюбленных мальчишеских зимних игр, доставшейся в наследство непосредственно от восемнадцатого века, была игра в войну на бостонском поле. В старину противные стороны назывались «северяне» и «южане». К 1850 году название «северяне» еще сохранилось, но практически сражение шло между учениками Латинской школы и всеми желающими, и на время снежной баталии Латинская школа включала в себя всех мальчиков из Вест-Энда. Если в предпраздничный день выдавалась не слишком морозная погода и снег становился помягче, бостонское поле превращалось в поле битвы, которая начиналась засветло, когда Латинская школа, выйдя на бой в полном составе, гнала противников до Тремонт-стрит, и кончалась уже в темноте, когда ряды школьников, постепенно убывая, полностью рассеивались. По мере того как Латинская школа теряла силы, стан головорезов укреплялся. Пока в ход шли только снежки, это оружие никому не причиняло большого вреда, но снежок можно начинить камнем, а в темноте палка или рогатка в руках мальчишки разят не хуже ножа. Мальчику Генри запомнилось одно из сражений, долгое и изнурительное. Вместе со старшим братом Чарлзом, которому он по обыкновению во всем следовал, Генри принимал участие в игре, и у него сильно поубавилось удали, когда он увидел, как одному из их самых стойких лидеров, Генри Хиггинсону по-школьному Гроза Хиг, — залепили камнем выше глаза, и тот, обливаясь кровью, ушел с поля боя. С наступлением темноты учеников Латинской школы оттеснили на Бикон-стрит-мэлл, откуда отступать было некуда, — они могли только бежать, и к этому времени их осталась жалкая горстка во главе с двумя смельчаками — Сэвиджем и Марвином. Внизу виднелась темная масса готовящихся к последней атаке фигур, а по слухам, на этот раз орава отпетых головорезов из трущоб, предводительствуемая громилой из громил по кличке Шиш Дэниелс, известным своей дубинкой и темными делами, решила навсегда изничтожить трусишек с Бикон-стрит. Первым побуждением Генри было пуститься вместе с другими наутек, но Чарлз был старше других и не мог себе это позволить, и они остались, отдавая себя на заклание. Темная масса, испустив боевой клич, ринулась вперед. Мальчики с Бикон-стрит, показав спины, бросились бежать — все, кроме Сэвиджа, Марвина и еще нескольких героев, не пожелавших спасаться бегством. Громила Шиш важно прошествовал наверх и, задержавшись на мгновение вместе со всей своей свитой, чтобы изрыгнуть на Марвина поток ругательств, отправился в погоню за бежавшими с поля боя, не тронув и пальцем тех, кто остался. Из чего само собой напрашивался вывод, что даже самая черная душа не так черна, как ее малюют; но мальчик Генри хватил столько страху, словно он побывал на месте маршала Тюренна или Генриха IV,[96] а десять или двенадцать лет спустя, когда те же мальчики дрались и умирали на полях сражений в Виргинии и Мэриленде,[97] он часто задавался вопросом — не уроки ли бостонского поля научили Сэвиджа и Марвина так умирать?
Если насилие является составной частью совершенного воспитания, Бостон по этой части несовершенством не страдал. Лидеры движения против рабства и их сторонники хорошо знали, что такое насилие. Большинству из них довелось испытать его на себе. Толпа то и дело грозила им расправой. Генри практически ни разу не принимал участия в расправах, но, подобно всякому мальчишке, был тут как тут везде, где собиралась толпа, и, слушая Гаррисона или Уэнделла Филиппса, легко мог накликать на себя беду. Уэнделл Филиппе на трибуне являл собой фигуру, опасную для юношества. Не меньше зла чинил вещавший с кафедры Теодор Паркер. Но ничего не могло быть хуже зрелищ, возникавших в Бостоне во исполнение закона о беглых рабах,[98] когда Корт-сквер ощетинивалась штыками, а товарищи Генри, привлеченные в ряды милиции штата, рыскали по улицам с оружием в руках, чтобы вернуть негра в рабство, — зрелищ, сводивших с ума пятнадцатилетнего мальчишку из восемнадцатого века и Куинси, которому смерть как не хотелось упустить верный шанс поозорничать.
Город жил в атмосфере восстания против гербового сбора,[99] Бостонского чаепития[100] и Бостонской бойни.[101] В пределах Бостона мальчик ощущал себя прежде всего политиком в духе восемнадцатого века, а потом уже всем остальным, за пределами Бостона он с первого же шага еще больше увязал в политике. После февраля 1848 года лишь тонкая нить осталась от тех связей, которые начиная с 1776 года соединяли Куинси с внешним миром. Похоронив мужа, госпожа президентша обосновалась в Вашингтоне и сама уже, разбитая параличом, не покидала постели. Время от времени ее сын Чарлз, чьи любовь и внимание к матери в выпавших ей испытаниях никогда не оскудевали, отправлялся повидаться с ней, и в мае 1850 года он взял с собой двенадцатилетнего сына. Поездка преследовала воспитательные цели и в части воспитания сыграла свою роль, сохранив в памяти то, что заполняло мысли мальчика в 1850 году. Ни путешествие по железной дороге, ни пребывание в Нью-Йорке не вызвали у него, насколько помнится, особого интереса: с железными дорогами и большими городами он был достаточно знаком. Впервые его внимание проснулось, когда они пересекали Нью-Йоркский залив, а на ветке, принадлежавшей компании «Кэмден и Эмбой», сели в вагоны английского образца: это было для него внове. Он попал в другой мир, где чувствовался отход от простых обычаев американской жизни, шаг в сторону фешенебельности, о которой в Бостоне даже не подозревали; но мальчика все это занимало. И даже нравилось. В Трентоне поезд доставил их прямо к борту судна, на котором они прибыли в Филадельфию, где Генри познакомился еще с кое-какими образчиками городской жизни. Оттуда они, снова пароходом, добрались до Честера и поездом до Хавр-де-Граса, затем пароходом до Балтиморы и поездом до Вашингтона. Таким запечатлелось в его памяти это путешествие. На самом деле, оно, возможно, было другим, но каким оно было на самом деле, не имеет значения в аспекте воспитания. Важно то, каким оно запомнилось, а больше всего Генри поразило, на всю жизнь врезавшись в память, ощущение, как внезапно изменился мир, когда они попали в рабовладельческий штат.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});