Читать интересную книгу Коринна, или Италия - Жермена де Сталь

– Вы пришли? – сказала Коринна, увидев входящего лорда Нельвиля. – О, благодарю вас!

И она протянула ему руку. Освальд с величайшей нежностью прикоснулся к ней губами и в это мгновение почувствовал, как покинула его мучительная робость, которая так часто портила лучшие часы его жизни и заставляла его особенно горестно и тяжко томиться в присутствии самых любимых людей. Между ним и Коринной возникла какая-то близость, начало которой положило ее письмо; оба были довольны и полны нежной признательности друг к другу.

– Итак, сегодня утром, – заявила Коринна, – я покажу вам Пантеон и собор Святого Петра. Я все-таки немножко надеялась, – прибавила она, улыбаясь, – что вы согласитесь отправиться со мной в путешествие по Риму, лошади мои готовы. Я вас ждала, вы пришли, ну вот и прекрасно, едем!

– Удивительное создание! – воскликнул Освальд. – Кто вы? Откуда в вас столько очарования, столько разнообразных достоинств, которые, кажется, не могут совмещаться в одном человеке: чувствительность, веселость, вдумчивость, приветливость, непринужденность, скромность? Уж не мечта ли вы? Небесное счастье для человека, который вас встретил?

– Поверьте мне, – подхватила Коринна, – если в моей власти сделать немного добра, я никогда не откажусь от этого!

– Остерегайтесь, – возразил с жаром Освальд, беря руку Коринны, – остерегайтесь делать добро мне! Вот уже около двух лет, как сердце мое будто сжато железными тисками; если в вашем сладостном присутствии я чувствую какое-то облегчение, если я могу дышать подле вас, то что будет со мной, когда я снова вернусь к той жизни, какую определил мне мой жребий? Что будет со мной?

– Предоставим решить времени и судьбе, – прервала его Коринна, – произвела ли я на вас мимолетное впечатление, или же оно продлится долго. Если у нас родственные души, наша взаимная склонность не будет кратковременна. Но что бы там ни было, сейчас мы будем вместе восхищаться всем тем, что может возвысить наш ум и наши чувства; мы насладимся по крайней мере несколькими часами чистейшего счастья.

С этими словами Коринна стала спускаться по лестнице; Освальд, изумленный ее ответом, последовал за ней. Ему показалось, что она допускает возможность возникновения между ними неглубокого чувства, недолгого увлечения. Нечто легкомысленное послышалось ему в ее словах, и это больно задело его.

Ни слова не говоря, он сел в коляску рядом с Коринной.

– Я не думаю, – словно угадывая его мысли, промолвила она, – что наше сердце устроено таким образом, что мы или совсем не любим, или же охвачены непобедимою страстью. Бывает пора, когда любовь лишь только зарождается, и достаточно одной серьезной проверки, чтобы чувство исчезло. Обольщение сменяется разочарованием, и чем быстрее человек способен увлечься, тем быстрее может наступить охлаждение.

– Вы много размышляли о любви, сударыня, – с горечью заметил Освальд.

Коринна покраснела и некоторое время молчала; потом она опять заговорила – с достоинством и непритворной искренностью.

– Трудно допустить, – сказала она, – чтобы женщина, способная чувствовать, достигла двадцати шести лет, не узнав даже иллюзии любви; но то, что я никогда не была счастлива и не встретила человека, достойного моей привязанности, дает мне право на участие, и я рассчитываю на ваше.

Эти слова и тон, каким они были произнесены, слегка рассеяли облачко на лбу Освальда; однако же он сказал себе: «Она самая обольстительная из женщин, но она итальянка; у нее не такое робкое, невинное, еще не познавшее себя сердце, как у юной англичанки, которую предназначил мне в жены отец».

Эта юная англичанка, по имени Люсиль Эджермон, была дочерью лучшего друга отца лорда Нельвиля; она была еще ребенком, когда Освальд покинул Англию, и он не только не мог жениться на ней, но даже и представить себе, какой она вырастет.

Глава вторая

Освальд и Коринна первым делом поехали в Пантеон, ныне именуемый церковью Святой Марии Ротонды{26}. В Италии католицизм повсюду унаследовал черты язычества; но только Пантеон – единственный античный храм в Риме, сохранившийся в целости, единственный памятник, дающий полное представление о красоте зодчества древних и об особенностях их религиозного культа. Освальд и Коринна остановились на площади перед Пантеоном, чтобы полюбоваться портиком храма и колоннадой, его поддерживающей.

Коринна обратила внимание лорда Нельвиля на то, что Пантеон построен таким образом, что кажется гораздо грандиознее, чем он есть на самом деле.

– Собор Святого Петра, – сказала она, – произведет на вас обратное впечатление: сперва он покажется вам не столь огромным, каков он в действительности. Такой обман зрения, выгодный для Пантеона, происходит, как говорят, оттого, что между его колоннами больше пространства и простора для игры воздуха, но главное – оттого, что он почти лишен мелкого орнамента, которым изобилует собор Святого Петра. Так и поэзия древних: они писали лишь крупными мазками, предоставляя слушателям восполнять воображением все опущенные детали; мы же, современники, мы слишком многоречивы во всех родах искусства.

– Этот храм, – продолжала Коринна, – был посвящен Агриппою{27}, любимцем Августа, своему другу или, скорее, повелителю. Однако повелитель из скромности отклонил от себя подобные почести, и Агриппа посвятил храм всем олимпийским богам{28}, чтобы заменить ими единственного земного бога – власть. Над фронтоном Пантеона возвышалась бронзовая колесница, на ней стояли статуи Августа и Агриппы. Такие же статуи, лишь несколько в другом виде, красовались по обеим сторонам портика; на фризе его еще и сейчас можно прочитать слова: «Агриппа его посвятил». Именем Августа назван век, ставший целой эпохой в развитии человеческого разума. Множество замечательных произведений искусства, созданных его современниками, образовали как бы лучи венца, сиявшего над головою Августа. Своим великим умением отличать гениальных поэтов он снискал себе славу в потомстве.

– Войдем в храм, – сказала Коринна, – вы видите, он открыт доступу света{29} почти так, как это было в древности. Говорят, что свет, льющийся сверху, был эмблемой верховного божества, возвышающегося над всеми остальными богами. Язычники всегда любили символы; мне кажется, что этот язык и вправду больше приличествует религии, нежели наша обычная речь. Дождь часто заливает эти мраморные плиты, но и солнечные лучи часто озаряют лица молящихся. Как светел этот храм! Какой у него праздничный облик! Язычники обоготворяли жизнь, христиане обоготворили смерть: таков дух обеих религий; однако наш римский католицизм менее сумрачен, чем тот, который исповедовали на Севере. Вы убедитесь в этом, когда мы войдем в собор Святого Петра! В святилище Пантеона находятся бюсты наших прославленных художников{30}; они украшают ниши, где некогда помещались изображения древних богов. После падения империи цезарей Италия уже почти никогда не обладала политической независимостью, поэтому вы и не увидите здесь государственных мужей и великих полководцев. Только творческий гений составляет нашу славу; но не согласитесь ли вы, милорд, что народ, который так высоко почитает таланты, заслуживает лучшей участи?

– Я очень строго сужу народы, – ответил Освальд, – и всегда полагаю, что, какова бы ни была их участь, они заслужили ее.

– Это жестоко, – возразила Коринна. – Но быть может, проживя некоторое время в Италии, вы станете более снисходительны к этой прекрасной стране, которую природа украсила, словно некую жертву. Но знайте, по крайней мере, что для нас, художников, влюбленных в славу, нет более заветной мечты, чем получить здесь место. Я уже облюбовала себе свое, – и она указала рукой на пустую нишу. – Кто знает, Освальд, не вернетесь ли вы опять сюда, когда мой бюст будет стоять здесь? Тогда…

– Как можете вы, блистая молодостью и красотой, – с живостью возразил ей Освальд, – говорить о смерти тому, кого горе и страдания привели почти на край могилы?

– Ах! – воскликнула Коринна. – Буря может в одно мгновение сломать цветы, которые еще высоко поднимают головки. Освальд, милый Освальд, – продолжала она, – почему вы не можете быть счастливы? Почему…

– Никогда не спрашивайте меня об этом, – прервал ее лорд Нельвиль, – у вас есть свои тайны, у меня – свои; будем оба уважать наше молчание. Нет, нет, вы не знаете, как была бы потрясена моя душа, если бы мне пришлось рассказать вам о моих несчастьях!

Коринна умолкла, и, когда они вышли из храма, шаги ее стали еще более медленными, а взоры – задумчивыми. Под портиком она оглянулась назад.

– Здесь, – сказала она, – стояла порфировая урна чудесной красоты, ее перенесли сейчас в церковь Святого Иоанна Латеранского; в этой урне хранился прах Агриппы: он покоился у подножья статуи, воздвигнутой Агриппой самому себе. Древние всячески старались смягчить мысль о смерти, отстраняя все скорбное и страшное, что связано с представлением о ней. Они с таким великолепием украшали свои гробницы, что контраст между мраком небытия и ярким блеском жизни становился менее ощутимым. Однако справедливо и то, что они не верили так беззаветно, как мы, в потусторонний мир; язычники пытались бороться со смертью, стремясь обрести вечную память в потомстве, меж тем как мы уповаем упокоиться в лоне Предвечного.