Читать интересную книгу Всемирная история в анекдотах - Феликс Кривин

Барона обижало это неверие. Он любил Россию, он успел полюбить Россию и теперь так часто о ней вспоминал. И когда умерла его русская жена Якобина фон Дуттен и говорить о России стало не с кем, он специально приглашал к себе гостей и целый вечер рассказывал им о России.

Но они не верили. В Россию трудно поверить, если в ней не жить. А в ней лучше не жить. Можно о ней помнить и даже тосковать, можно о ней рассказывать и писать, но жить лучше в другом, более подходящем для жизни месте.

ПИСЬМА ВОЛЬТЕРА ЕКАТЕРИНЕ ВТОРОЙ

(Альтернативная история)

Письмо первое

Москва, Бутырская тюрьма, 10 января 1775 года.

Сударыня!

Должно быть, это какая-то шутка. Меня, как Вы изволите знать, обменяли на Вашего Пугачева. Видимо, я был в тягость моему королю, а Вам необходимо было избавиться от человека, который набивался Вам в мужья и ради этого взбудоражил всю Россию.

Теперь Ваш Пугачев на Елисейских полях, а я в этом отвратительном каземате. Но если Вам непременно нужно держать кого-нибудь в каземате, пусть бы там сидел Пугачев, зачем было везти меня из Парижа?

Не могу не обратить Вашего благосклонного внимания на то, что прежде, когда мы жили в разных странах, между нами была оживленная переписка. Теперь же я пишу, пишу, а ответа нет. Следует ли это понимать так, что Вы больше не хотите со мной переписываться? Может быть, Вам больше нравится переписываться с Дидро? Этот человек годится мне в сыновья, не понимаю, о чем с ним можно переписываться.

Мы тут перестукивались с товарищами, и они уверяют, что письма в этой тюрьме вообще не идут дальше надзирателей. Но мне кажется, этого не может быть: ведь переписка охраняется государством.

Напишите мне. Если и Ваши письма не пойдут дальше надзирателя, придется, видимо, заменить этого человека.

Искренне Ваш узник Бутырской тюрьмы Мари Франсуа Вольтер.

P.S. Меня крайне беспокоит, чем занимается во Франции Ваш названый супруг. Это ж надо было — напустить на Францию Пугачева!

Письмо второе

Москва, Бутырская тюрьма, 12 апреля 1775 года.

Государыня-матушка!

Осмелюсь доложить, что я дважды сидел в Бастилии, но там я не сидел сложа руки. Я мыслил, читал, писал. Со мной постоянно находились Гомер, Вергилий, Гораций, мои верные и вечные спутники, а здесь я сижу в полном одиночестве (как говорят у Вас, в одиночке).

Книг мне не носят, а если бы и носили, я все равно их не «мог бы читать, потому что меня держат в темнице и только обещают перевести в камеру. Каждый человек имеет право сидеть в камере, почему же меня держат в темнице?

У нас в Бастилии было все по-другому. Правда, просьбу мою столоваться с комендантом Бастилии не удовлетворили, но там я, по крайней мере, столовался. А здесь я не столуюсь. Я не могу столоваться тем, чем у вас здесь столуются. Если же учесть, что я лишен и духовной пищи, тo можно без преувеличения сказать, что я не столуюсь ни духовно, ни физически.

Вот в Бастилии я жил полнокровной жизнью. Там я мог даже шутить. Когда на допросе у меня потребовали назвать место хранения моих бумаг, я заставил их переворошить все нужники Парижа. Так я шутил в Бастилии. А попробовал бы и пошутить у Вас. Мне бы тут же вкатали десять лет без права переписки. И как бы мы тогда с Вами переписывались?

Остаюсь все там же и с тем же искренним уважением

Франсуа Вольтер, заключенный Бутырской тюрьмы.

P.S. Интересно все-таки, чем занимается в Париже Ваш сомнительный супруг. Ведь он у Вас самозванец, любое имя возьмет, а мои соотечественники к громким именам неравнодушны.

Письмо третье

Бутырская тюрьма, 19 августа 1776 года.

Ваше императорское величество!

Мы тут перестукивались с товарищами, и мне сообщили ужасную вещь: будто бы Бастилию собираются разрушить.

Не сомневаюсь, что это затея Вашего супруга, от которого Вы отделались таким варварским способом. Он ведь еще в России говорил, что весь мир насилья он разрушит до основанья, а затем… Что же он собирался сделать затем? Память у меня здесь в Бутырках стала совсем никуда, а ведь мне всего лишь слегка за восемьдесят.

Так о чем это я? Все о Вашем мнимом супруге. Он обещал разрушить мир насилья, а Бастилия — орудие насилья, как это ни печально признавать. Значит, первое, что должен сделать в Париже Эмиль Иванович — это разрушить Бастилию.

Я очень встревожен. Если Бастилию разрушат, где же мы, писатели, будем сидеть? А писатели должны где-то сидеть, такая у них сидячая работа. Неужели нас всех ждут Бутырки, Ваше величество?

Нет, Вашего лже-мужа нельзя было выпускать в Париж. Он не остановится перед тем, чтобы начать грабить награбленное, а ведь награбленное — это все наше богатство. Я не защищаю государство, но его развалины страшней, чем оно само, извините за неуместную философию.

Если это случится, весь цивилизованный мир должен знать: Великая французская революция экспортирована из России. И Россия со временем об этом пожалеет, потому что Франция со временем экспортирует эту революцию обратно.

Надо сохранить Бастилию! Надо сохранить насилие в цивилизованных формах!

А для этого прошу: верните меня во Францию! Обменяйте меня на Пугачева или на Ивана Болотникова, чтобы я мог спокойно жить у себя в Бастилии и способствовать ее сохранению для блага свободного французского народа.

Ваш покорный зек Ns 0081/0034 (фамилию забыл).

P.S. А супруга Вашего Эмиль-Яна можно при случае обменять на Вашингтона. Америка ведь не Франция и тем более не Россия, Америка выкрутится.

Листовка, расклеенная по всему Парижу

Граждане! Французы! Братья и сестры!

К вам обращаюсь я, друзья мои! Вы меня не узнали? Это же я, ваш король Людовик Пятнадцатый! Вот это радость, не правда ли? Вам сказали, что я умер, а я, получается, жив. На престоле уже сидит мой внук Людовик Шестнадцатый, а я всенародно заявляю: ему еще рано там сидеть, пусть сначала сам станет дедушкой.

Не верьте моему внуку, граждане французы, это неудачный внук, и когда-нибудь ему еще отрубят голову!

А пока я, ваш король Людовик Пятнадцатый, иду на Париж!

Превратим монархию в республику!

Превратим республику в империю!

Превратим империю… ну, это мы после решим, во что.

Ваш король, но не в этом дело.

Ваш друг и соотечественник

Людовик Пятнадцатый

(Лже! — Прим. департамента полиции).

ЛЮБИМЕЦ КОРОЛЯ

После коронации Людовик Шестнадцатый проезжал с женой Марией-Антуанеттой по улицам Парижа, и на одной из улиц их приветствовали ученики школы имени Людовика Великого.

С приветствием к первой чете Франции обратился первый ученик школы, который говорил об огромной любви к лучшему другу французских детей, о том, что когда они вырастут, то все как один отдадут свои жизни благородному делу абсолютной монархии.

Король был растроган. Королева была растрогана. Король слушал и кивал головой. И королева тоже кивала головой.

Потом король спросил:

— Как зовут этого прелестного мальчика?

— Максимилиан Робеспьер.

ОТЛИЧНАЯ ФАМИЛИЯ

В масонском клубе Дантона познакомили с молодым ученым. Тихий такой человек, интеллигентный и на чем-то сосредоточенный.

— Познакомьтесь, Дантон: это Гильотен.

— О, Гильотен! Отличная фамилия! И чем же вы занимаетесь, Гильотен?

— Изобретаю гильотину.

ГРАЖДАНИН ЭГАЛИТЕ И ДРУГИЕ ГРАЖДАНЕ

Филипп Эгалите боролся за революцию, но прошлое у него было довольно контрреволюционным. В прошлом он был герцог Орлеанский, кузен казненного короля. Революция об этом забыла, но потом вспомнила и проголосовала за смерть уже не герцога Орлеанского, а гражданина Эгалите. Гражданина Равенство.

Он взял себе фамилию Равенство, чтобы ничем не выделяться среди революционных граждан. И за казнь короля голосовал, чтоб не выделяться среди тех, кто голосовал.

Какая нелепая фамилия — Равенство! Равным можно быть чему угодно, даже нулю. Особенно в революции, где видны только орущие рты, как будто нули требуют для себя более высокого цифрового значения.

В толпе у подножья эшафота Филипп Эгалите узнает старого вора Либерте, которого революция выпустила на свободу. В честь свободы он и взял себе фамилию Либерте.

Эгалите, Либерте… Не хватает третьего.

Но он где-то здесь, этот третий. У него довольно темное прошлое, но настоящее — на ярком свету, а это значит, что он тоже взойдет на эшафот, потому что никакого Братства не будет.