И на самом-то деле, — кто, кроме Бога, мог нас увидеть в этом природном шатре, гораздо более роскошном, чем шатёр самой шемаханской царицы из известной сказки господина-сочинителя Пушкина?
…В тот памятный полдень мы купались втроём: Надежда, Наина и я потому как Татьяну услали в соседний городок с каким-то хозяйственным поручением.
Я, подложив руки под голову, лежал на спине в бездумном полузабытье, всей кожей впитывая чуть заметно веющий с луговой стороны ветерок с запахом медуницы. Убаюкивая и ещё более подчёркивая полную тишину, слабо тёрлись друг о друга узкие и вёрткие, серебристые, словно рыбки-уклейки, листочки наших древесных стражей. Как вдруг ко мне — всей своей прохладной после купания грудью тихо прижалась Надя: она, бесстыдница, была — как и полагается в раю, совершенно голой.
— Слу-у-у-шай… — еле слышным заговорщицким шепотом предложила она, — а давай Наинку… это самое… научим, как детей делать, а?! — И она почти беззвучно прыснула от этой ослепительной идеи. — А то она всё целка да целка, а так будет мне на пару, всё веселее! Нанька, а, Нанька! — окликнула она сестру, лежавшую чуть в отдалении с краю полянки, — те чего, дурёха, в трусах-то валяешься? Мокро же!
— Да так… — неопределённо отозвалась та, не найдя подходящего к случаю ответа.
— Наньк, а… А тебе не хочется побаловаться как следовает? Знаешь, сколь это хорошо-распрекрасно?!
Мы легли рядом с Наиной с обоих боков…
Я-то понимал, почему это Надежда сделалась такой размягчённой и доброй, готовой обнять весь мир, включая младшую сестру, и со всяким поделиться радостью: мы с ней совсем недавно вернулись из-под укромного занавеса нашего шатра, где с полным неистовством предавались любви, и Надежда стонала и ойкала от сотрясавших ее переживательств.
Думается, что эти охи и стоны, долетавшие до настропаленных ушей младшенькой сестрицы, недвусмысленно свидетельствовали, чем мы там занимались…
Надежда и впрямь в этом деле стала весьма напористой!
Однажды, в самый разгар нашего увлекательного занятия, когда Надя, в полном смысле слова оседлав меня, стонала и подпрыгивала, почти с чистого летнего неба из прозрачного облачка неожиданно хлынул счастливый грибной дождь.
По гладкой речной воде ударили первые, самые крупные капли, как будто кто-то большой щедро швырнул россыпью целую горсть однокопеечных монет…
Сквозь щедрые и ласковые дождевые струи просвечивало солнце, мокрые волосы Надежды свисали тяжёлыми сосульками, капли попадали мне в глаза, — поскольку я-то лежал на спине, — но мы не прервали своего галопа.
И я не удивился бы, ежели со стороны кому-нибудь могло показаться, что от наших разгорячённых бешеной скачкой тел шёл пар…
Наина сцепила ноги, как кузнечные клещи. И вдруг — совершенно неожиданно для нас — расплакалась. Тихо, но внятно.
— Да-а-а… А ежели это… попадё-ё-ёшься-а… — с подвыванием всхлипывала Наинка, — что же мы тогда маме-то ска-а-а-жем?!
— Да не попадёмся мы, не попадёмся! — торжествующе завопила Надела. — У Лёньки вот какая штучка есть! Видала? — и она двумя пальцами, словно котёнка за шкирку, преподнесла почти к носу сестры американский подарок, ещё влажный от недавнего употребления по его прямому назначению…
— Чего это такое?! — отшатнулась Наинка. Резинка и впрямь выглядела весьма непрезентабельно…
— Чего-чего… — передразнила её моя лихая партнёрша. — А того, что с нею… ничего такого… приключиться не может. Одно только полное удовольствие. Поняла?
Я со своей стороны не предпринимал никаких активных действий, хотя наинкины соски вызывающе торчали в небо. Я внимательно слушал эту морально-сексуальную артподготовку перед решительным и окончательным штурмом.
Я оставил сестёр для дальнейших объяснений, а сам спустился к речке, к моей журчалочке-выручалочке и, аккуратно прополоскав свою драгоценную хозяйственную принадлежность, снова скатал её в колечко… Тем более, что мне всё равно требовалось ещё некоторое время, чтобы восстановить затраченную энергию!
— Ты обязательно, обязательно спробуй! — убеждала младшую сестру Надежда, когда я, неслышно ступая по курчавой травке, снова приблизился к ним. — Да ужель тебе не хочется по-настоящему-то?! Знаешь, как наш Лёнечка сладко шворит?!
И откуда только она взяла этот неожиданно вырвавшийся, непривычный, но вполне понятный по смыслу и интонации, да ещё вдобавок — несомненно энергичный глагол — ума не приложу!
Впрочем, как известно, — глаголы меняются, а их тайный (или явный?!) смысл остается неизменным.
Но для меня он вдруг прозвучал торжественно и гордо, почти по державински: «Глагол времён, металла звон…». Странные сравнения взбредают в голову, не так ли?
Каждое поколение рождается для неизбежного повторения старых и совершения своих собственных ошибок. Оно, это повое поколение, неукоснительно изобретает свою моду, свою музыку и свой словарь. «Пусть наши песни — это ерунда, — возражают они старшему поколению, — но зато — это наша собственная ерунда!»
Я уже упоминал великолепный и многозначный глагол «баловаться», как его понимали в нашем северном краю. «Экой баловник!» — говорилось вовсе не об малолетнем озорнике, а о вполне взрослом «ходоке», сиречь — бабнике.
И конечно же — в мои студенческие и молодые холостяцкие годы среди ровесников были в ходу свои, нами изобретенные, собственные глаголы, обозначающие ЭТО САМОЕ…
Мы говорили: «тренаться» и еще «бораться». Происхождение этих слов для меня до сих пор загадочно… Хотя третий глагол, тоже широко употреблявшийся, вышел явно из филологических стен и несомненно восходил к замечательному древнегреческому термину «фаллос»! Мы говорили весело и энергично: «фаловать»…
Академик Лев Ландау, в те времена — наш теоретический физический бог — по сведениям, поступавшим от москвичей, был неукротимым бабником и пользовался выражением: «освоить девушку…»
Тоже неплохо!
Признаюсь отровенно — нынешний повсеместно употребляемый (даже в переводах с английского!) двусмысленный глагол «трахаться» кажется мне глупым, невкусным и обидным для настоящего мужского самолюбия!
Есть множество людей, которые почти физически не выносят так называемой «ненормативной» или обсценной лексики.
У них настолько развита вторая сигнальная система (вернее, заскорузлое особое место в мозгу!), что они реагируют преимущественно на слова, а не на физический предмет или действие, которые эти слова обозначают. Главным образом такая избирательность относится к самому важному для человека — области интимных отношений.