Я вышла из воды. Она потоками стекала по моей шее. Рубаха холодно липла к коже, а глаза Джека следовали за мелкими струйками, стекавшими по моей небольшой груди с сосками, торчавшими сквозь тонкую мокрую ткань, туда, где разделялись мои ноги и темнели сквозь ткань медные волосы.
– А ты не против, что тебе приходится вкалывать, как парню, хотя ты скоро в женщину превратишься? – лениво спросил он.
– Нет, – коротко ответила я. – Уж лучше вы с отцом будете относиться ко мне как к парню.
Джек улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
– Отец ладно, пусть. Но я? Ты бы не хотела, чтобы я в тебе видел девушку?
Я ровным шагом прошла мимо, ступая огрубевшими ступнями по острым камням на берегу, подняла куртку и надела ее. Зад у меня по-прежнему был голый, но оценивающая улыбочка Джека меня никогда не смущала, и его внезапный интерес к моей персоне меня не насторожил.
– Нет, – сказала я. – Я видела, каков ты с женщинами.
Он отмахнулся.
– С этими! – сказал он презрительно. – Это просто деревенские потаскухи. Я бы с тобой был не таким, как с ними. Ты – награда, за которую стоит побороться, Меридон. Ты, в своих смешных штанишках и моих ушитых рубашках. Хотел бы я сделать так, чтобы ты радовалась, что женщиной родилась. И волосы отрастила, чтобы мне понравиться.
Я обернулась и посмотрела на него с искренним изумлением.
– С чего бы это? – спросила я.
Он пожал плечами, отчасти раздраженно, отчасти из упрямства.
– Не знаю, – сказал он. – Ты на меня второй раз и не посмотришь. Никогда не смотрела. Все утро я тебя обнимал, ты за меня цеплялась, чтобы не упасть. Все утро ты ко мне жалась всем телом, я тебя чувствовал – и хотел, да! А потом ты раздеваешься у меня на глазах и идешь в воду, словно я не больше чем одна из наших лошадей!
Я встала и натянула бриджи.
– Ты помнишь, что твой отец сказал Дэнди в первый вечер? – спросила я. – Я – да. Он ей велел держаться от тебя подальше. Сказал ей, и мне сказал, что хочет тебя выгодно женить и что если она станет твоей любовницей, он ее выкинет на дорогу. Она с того вечера на тебя не смотрит, и я не смотрю.
– Она! – сказал он тем же тоном, что и о деревенских девушках. – Да она прибежит, стоит мне свистнуть. Я-то знаю. Только не говори, что ты обо мне не думаешь, чтобы отцу угодить, все равно не поверю.
– Нет, – честно сказала я, забыв про гордость. – Нет, дело не в этом. Я о тебе не думаю, потому что ты мне не нужен. Чистая правда, я о тебе думаю не больше, чем о лошадях.
Я посмотрела на него пару мгновений, а потом меня словно черт заставил добавить, сохраняя спокойное лицо:
– Вообще-то, Снег мне нравится больше.
Джек с недоверием на меня уставился, потом одним легким движением вскочил на ноги и пошел прочь.
– Цыганское отродье, – проворчал он себе под нос, удаляясь.
Я села на берегу и стала смотреть на солнце, игравшее в волнах. Дождалась, чтобы он отошел достаточно далеко, и в голос расхохоталась.
Джек на меня за это оскорбление зла не затаил, на следующий день он держал меня так же твердо и честно, как накануне. Я продолжала падать и падать, по своей вине, и по моей вине Джек потерял равновесие и тоже упал с лошади спиной вперед, упал скверно, ударившись головой.
– Неуклюжая девка! – выругал меня Роберт, дав мне легкого тычка в ухо, от чего у меня зазвенело в голове. – Нет бы тебе откинуться назад, дать Джеку тебя вести, как вчера! Он уже наловчился. Равновесие держит. Пусть он тебя направляет. Не пытайся вырваться и встать сама!
Джек держался обеими руками за голову, но тут поднял глаза и грустно улыбнулся.
– В этом вся беда? – прямо спросил он. – Не хочешь ко мне прижиматься?
Я кивнула. Его черные глаза весело встретились с моими зелеными.
– Да забудь! – нежно сказал он. – Забудь, что я говорил. Не могу же я все утро падать с лошади. Давай просто работать номер, ладно?
Роберт смотрел то на Джека, то на меня.
– Вы что, поругались? – строго спросил он.
Мы оба молчали.
Он отошел от нас на три шага, потом повернулся и подошел снова. Лицо у него было каменное.
– Слушайте, вы, двое, – сказал он. – Один раз скажу, повторять не стану. Что бы ни случилось вне арены, даже за задником, вышел на арену, забрался на лошадь – работай. Мне наплевать, хоть топором друг друга рубите, когда номер закончите. Или относитесь к делу серьезно, или не будете на меня работать. А «серьезно» – значит забыть обо всем. Обо всем! Кроме номера.
Мы кивнули. Роберт умел произвести впечатление, когда считал нужным.
– Давайте-ка еще раз, – сказал он, щелкнул кнутом и поднял Пролеску в галоп.
Джек вскочил на лошадь, сел верхом и протянул руку, чтобы подхватить меня и посадить перед собой. Он взялся за ремень повода, встал на ноги, распластав босые ступни на потной белой с бурым спине Пролески. Я почувствовала, как его рука стиснула меня под грудью, и встала – некрасиво, на полусогнутых ногах, – а потом, когда Роберт разразился понуканиями и ругательствами, я осторожно выпрямила колени и прижалась к Джеку, позволив его телу направлять мое, а его руке – удерживать меня. Мы совершили полный круг, не упав, потом Джек дал мне соскочить с торжествующим воплем и, сделав сальто, спрыгнул сам.
– Молодцы! – сказал Роберт.
Его красное лицо сияло от удовольствия.
– Оба молодцы. Завтра в это же время.
Мы кивнули, Джек дружески похлопал меня по плечу, я повернулась и взяла Пролеску за уздечку, чтобы поводить ее и дать ей остыть.
– «Мамзель Меридон – танцует на лошади без седла!» – тихо сказал себе Роберт, проходя мимо задника на луг. – «Дух захватывает от ее прыжков сквозь Пылающий Обруч!»
4
Нас с Дэнди растили не как настоящих цыганок. Когда похолодало и в фургоне стало так сыро, что даже одежда, в которой мы спали, по утрам была влажной, па нанимался конюхом, или носильщиком, или разносчиком на рынке в каком-нибудь городе покрупнее, где люди не больно-то следили, кого нанимают, а приставы были слишком медлительны и ленивы, чтобы нас выгнать. Мы не представляли, как меняются времена года, как можно переезжать с места на место, чтобы зимой возвращаться в надежные знакомые поля и холмы. С нашим па то и дело приходилось удирать от тех, с кем он играл в карты, с кем мошенничал по мелочи, кого обманул на сделке, удирать, не спланировав путь, не по кочевым правилам. Он никогда не знал, куда едет, просто следовал чутью, указывавшему на легковерных картежников, дураков и дурных лошадей – и места, где они могут собраться вместе.
С балаганом Гауера мы кочевали совсем по-другому. Мы никогда не задерживались где-то из-за того, что Роберт обзавелся приятелями или ему приглянулся городишко. Мы двигались быстро и постоянно, каждые три дня, а то и скорее, как только толпа начинала редеть. Дольше мы задерживались только возле больших ярмарок, на которые толпы собирались за много миль. Но к концу октября ярмарки пошли на убыль, погода делалась все холоднее. По утрам мне приходилось разбивать лед в ведрах с водой, а жеребца на ночь накрывали одеялом.