Блистающий Шар предупредил:
- На земле вы будете инвалидом, у вас глубокая травма, поражено серое вещество.
- Пусть, - ответил Жогин, начав спускаться в люк ракетной шлюпки. Обернулся.
- Быть киборгом, холодной машиной... А кто позаботится о моем старике? Опять Петр?
Жогин замер, увидел такую картину - они с папахеном бредут к Петру.
Сначала собирают чемоданы, потом долго ждут такси.
Папахен, слезясь глазами, негодует: такси опаздывает. А такси - зеленое, с черными шашечками - стоит за углом. Шофер отдыхает, счетчик крутит копейки.
Жогин-отец стоит у окна, ворча на то, что адрес-то был дан точный. Наконец, такси приходит, и они едут к Петру.
Затем долго стоят около чемоданов, и размышление их одинаково - о границах терпения Надежды (в Петре они абсолютно уверены).
- Попрет она нас, - говорит отец, и Жогин думает, что это очень возможно.
- Оставит, - говорит он.
- Ну, с богом! Войдем.
И впервые видит Жогин в отце неуверенность.
Люк захлопнулся. Скрипел мотор, затягивая винт. 28
Жогин поднялся, хватаясь за шершавый ствол. Постоял, держась за сосну. Кривую, горную, обиженную холодом.
Хвоя колола его руки, а голова кружилась. Охватывала слабость, тяжелая, но и сладкая. Он не упал, но сел - перед ним стояла Надежда. За нею была вода. Надежда готовилась купаться и, наклонясь, раздевалась.
- Ох, бабы, бабы, что вы с нами делаете... - пробормотал Жогин, укоризненно качая головой. Та заболела сильно, настойчиво.
Боль эта была и под кожей лба, под костью. Чем прогнать ее? Он положил пальцы на веки и надавил, сильно прижав глаза, чтобы одной болью сломить другую.
- М-м-м-м, - застонал он и сказал: - Ну, ты, боль, иди, знаешь куда... Но боль не ушла, и Жогин понял, что придется идти и потом жить вместе с нею.
Нет, он не сможет, лучше помереть. 29
Он лег на землю, прихваченную первым морозом, лег и прижался к ней только она, одна, спасет его!
А земли мало. Она занесена сюда ветром по пылинке, удобрена перегнившими мхами и хвойными иглами.
Земля... Жогин разгребал ее, царапал, не жалея пальцев. Он разминал ее в ладонях. Сладкое, успокаивающее было в ней. Он мял землю с наслаждением.
Земля... Она ласковая, всеприемлющая. И в женщинах, немногих, которых он знал, тоже была податливость этой вечно рожавшей земли.
Он сеял землю в ладонях, а Надежда стояла перед ним, сильная и гордая собой. Жогин обнимал ее взглядом, тянулся к ней. А она прошла мимо к реке, недоступная. Она уходит, идет мимо... Слезы тяжелой обиды выступили на его ресницах.
Ушла!.. Такая красивая, такая молодая... Ему показалось, что жизни ее не будет конца, что она вечно будет молодой и всем желанной. Как земля.
Счастливые знали Надежду в минуты особенной ее красоты, то сладкие, то горькие. А кое-кто провел борозду в вечной земле ее существа. Но все забылось и ушло, как уходит с поля снег или вешняя вода. Надежда...
- Что?.. Я люблю ее?.. - удивленно бормотал он. И лишь теперь ему открылось и стало ясно: он никого, никогда не любил, а только Надежду. Жогин понял: в других женщинах он искал и любил только ее. Судьба была и добра к нему и беспощадно жестока. Она казнила его безнадежной любовью.
Безнадежной? Ну, нет, он не хочет этого, он отнимет Надежду!
Отнять... Но муж ее - Петр, вырастивший его. Земляной человек, сильный терпением. Жизнь продолжится ими - Надеждой и Петром. Но только не им, Жогиным, он лишний в цепи жизни, он ее порченое, неловкое звено.
...Все смешалось в больной голове Жогина. Но что-то подсказало ему: сейчас, здесь, он видит истину, свою, за которую страдал. Еще он знал - эта минута не повторится. И если он выживет, то постарается забыть ее. Или будет лгать себе, что забыл.
Ни Петр, ни сама Надежда не узнают о ней. Никогда!
И ему стало жалко себя. В нем все переломилось. Он всех жалел - умершую мать, слишком красивую Надежду, дурака Генку, даже отца.
Он жалел безответных зверей и птиц... Тех, что встречали его на рассвете и в тайге кормили собой.
Он брал у них все. Брал, у всех! А что дал сам?.. Им?.. Тайге?.. Петру?..
Он должник их, безнадежный должник.
Вон какую суету он поднял! Сколько вертолетов гоняют в небе. Его ищут, простив ему все, даже отца. Это стыдно! Лучше умереть. Пусть бы нашли его мертвым!..
Смерть? Она не вызывала в нем протеста. Наоборот, жизнь с болью ее и неудачами, с неумением приладиться к ней утомила его.
- Умереть... умереть... - твердил Жогин.
Но жизнь цепко сидела в каждом мускуле его сухого, длинного тела. И другое пугало. Ладно, он умрет, но что останется?.. Детей нет, а память людей выцветает.
Нет! Он будет, он хочет жить! Даже обязан: ведь его ищут!
Людям бы плюнуть на него, тяжелого и ломаного человека, а они ищут, рискуя собой и дорогими машинами. Они тратят на него драгоценное рабочее время.
Надо идти к ним. Это свои ребята, его рабочие друзья.
Жогин кое-как поднялся, сел, придерживая голову рукой. И снова увидел летел вертолет, но теперь высоко.
Так человека не найти, надо подать знак, развести костер.
Он представил себе, как сделает - ногой столкнет в желтую кучу мох, сучья, хвойные сухие иглы. Подожжет их. Сверху увидят дым и найдут его.
Он развел костер. На это ушло несколько спичек и половина записной книжки.
Костер вышел нищий, жиденький, а дыма из-за сухости топлива получилось совсем немного. Да и к тому же он почти исчезал, процеживаемый на пути вверх сосновыми кронами. Тут еще налетел низовой ветер, засвистел, завыл в камнях, швырнул в Жогина угли.
Пришлось давить их пальцами, как клопов.
Давя, он не чувствовал жжения. И дышать тяжело... Он словно зажат между двух досок.
Но что это? Его ищут, зовут! Он слышит голоса.
Нужно спешить к ним навстречу! 30
Жогин включил двигатель ракетной шлюпки.
Движение угадывалось только по неровному миганию шкал, по растекающейся за кормой газовой струйке.
От невероятной скорости полета струя была не прочеркнута, а нарублена короткими, словно светящимися кусками, остающимися позади.
Жогину показалось, что ракетная лодка в полете сжигала сама себя.
Она шла к Земле по кратчайшей линии.
Земля... Жогин держал ее на прицеле, бесконечно отодвинутую. В перекрестьях оптического прицела, в тонком плетении его радиальных кругов, то прилипая к ним, то отрываясь, дрожала ее точка.
А где-то немыслимо далеко была другая точка - охваченная распадом Черная Фиола. О ней не хотелось помнить.
В полете Жогин то и дело тяжело засыпал. И тогда ему снилось, что он идет по Земле, в сибирской тайге, что каждый шаг его отдается острой болью в голове.
Он стонал, просыпался и, проверив ориентировку, опять засыпал. 31
Просто лежать и ждать было невозможно. Хотелось ползти, тянуться к тем, кто ищет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});