Читать интересную книгу Изобретение Мореля - Адольфо Касарес

Время от времени они появляются. Вчера на холме я видел Хейнса, два дня назад – Стовера и Ирен, сегодня – Дору и других женщин. Они мешают мне; если я хочу наладить свою жизнь, надо отрешиться от этих образов.

Уничтожить их, разрушить проецирующие аппараты (наверняка они находятся в подвале) или сломать вал – вот о чем я мечтаю чаще всего, но я удерживаю себя, я не желаю обращать внимание на своих товарищей по острову; они достаточно реальны, чтобы стать наваждением. Однако, полагаю, такая опасность мне не грозит. Я слишком занят своими заботами – как пережить приливы, утолить голод, приготовить еду.

Теперь я пытаюсь устроить себе постоянную постель; если я останусь внизу, это не получится: деревья – сплошная труха, они меня не выдержат. Но пора изменить свою жизнь, ведь большие приливы не дают мне спать, а в другие дни мелкие наводнения будят меня в самые разные часы. Не могу привыкнуть к этому купанию. Сначала я не засыпаю, думая о той минуте, когда вода, грязная и тепловатая, накроет меня и я на миг захлебнусь. Мне хочется, чтобы приливы не застигали меня врасплох, но усталость побеждает, и вот уже вода, точно тяжелое жидкое масло, тихо вливается в гортань. В результате – непреходящее утомление, раздражительность, склонность опускать руки перед любым препятствием.

Я перечитал желтые листки. Нахожу, что делить средства преодоления отсутствия на временные и пространственные приводит к путанице. Может, следовало бы сказать: средства досягаемости и средства досягаемости и удержания. Радиотелефон, телевидение, телефон – это только средства досягаемости; кинематограф, фотография, патефон – архивы в полном смысле этого слова – это средства досягаемости и удержания.

Таким образом, все аппараты, направленные на преодоление отсутствия, – средства досягаемости (до того, как получить снимок или пластинку, надо сделать их, заснять, записать).

Так же нельзя исключать вероятность того, что всякое отсутствие, в конце концов, пространственное… Где-нибудь, там или сям, непременно пребывает образ, прикосновение, голос тех, кто ушел из мира живых (ничто не теряется…).

Значит, есть еще слабая надежда, и ради нее я должен спуститься в подвалы музея и разглядеть машины.

Я подумал о тех, кого уже нет в живых: когда-нибудь охотники за волновыми колебаниями снова восстановят их. Я размечтался: быть может, кое-что удастся и мне самому. Вдруг я изобрету систему для пространственного воссоздания умерших. Скажем, использовать аппарат Мореля, дополнив его устройством, которое не позволяло бы улавливать волны живых передатчиков (конечно, крупных…).

Кто знает, а вдруг зародыш бессмертия таится во всех душах, в разложившихся и живых. Но увы! – недавно умершие так же заплутаются в лесу магнитных волн, как и те, что умерли давно. Чтобы сложить уже несуществующего человека со всеми его элементами, не прихватив ни одного чужого, надо обладать преданностью и терпением Исиды[19], воссоздавшей Осириса.

Уже созданные образы будут появляться бесконечно долго, это гарантировано. Вернее, будет полностью гарантировано в тот день, когда люди поймут: дабы защитить свое место на земле, надо исповедовать мальтузианство и следовать ему на практике.

Прискорбно, что Морель спрятал свое изобретение на этом острове. Хотя возможно, я ошибаюсь, и Морель – знаменитая личность. Если же нет, то, сообщив об этом изобретении, я мог бы добиться награды – незаслуженного прощения. Но пускай даже Морель не обнародовал свои работы, – тогда это сделал кто-нибудь из его друзей. В любом случае странно, что никто не говорил о нем, когда я уезжал из Каракаса.

Я преодолел отвращение, которое чувствовал к призракам. Теперь они меня не беспокоят. Я удобно живу в музее, избавившись от приливов. Сплю хорошо, уже отдохнул и опять ощущаю спокойную уверенность, которая позволила мне уйти от преследователей и добраться до острова.

По правде говоря, когда призраки меня касаются, мне становится слегка не по себе (особенно если я отвлекся); это тоже пройдет, и сам факт, что я способен отвлекаться, доказывает: живу я вполне нормально.

Я привык смотреть на Фаустину без эмоций, как на простой предмет. Из любопытства уже дней двадцать я хожу за ней по пятам. Это нетрудно, несмотря на то, что открыть двери – даже не запертые на ключ – невозможно (если они были закрыты, когда снималась сцена, то должны быть закрыты и при проекции). Наверное, двери можно взломать, но я боюсь, что частичная поломка выведет из строя всю систему (хотя это маловероятно).

Фаустина, уходя к себе, закрывает дверь. В одном только случае я не могу войти, не касаясь призраков: когда Фаустину сопровождают Дора и Алек. Потом эти двое быстро исчезают. В первую неделю я остался в коридоре, у закрытой двери, подглядывая в замочную скважину, но там зияла пустота. На следующий раз я решил подсмотреть снаружи и с большим риском пробрался к окну, испуганно цепляясь за шершавые камни, обдирая руки и колени (до земли было метров пять). Но окно прикрыто шторами.

Теперь я переборю себя и войду в комнату вместе с Фаустиной, Дорой и Алеком.

Остальные ночи я провожу возле кровати Фаустины, на полу, на циновке, и умиляюсь, глядя на нее, такую спокойную, – она не подозревает, что мы спим вместе, а это становится привычкой.

Человек в одиночку не может делать машины и запечатлять образы, ему остается лишь весьма несовершенный способ описывать или рисовать их для других, более удачливых.

Ничего я не обнаружу, просто глядя на эти машины: неведомые, непонятные для меня, они работают, подчиняясь воле Мореля. Завтра я узнаю все наверняка. Сегодня я не мог спуститься в подвал: всю вторую половину дня я добывал себе еду.

Если когда-нибудь изображения исчезнут, не надо предполагать, будто я их уничтожил. Наоборот, с помощью своих записей я рассчитываю их спасти. Им грозит наступление моря и наступление людских полчищ – следствие прироста населения. Больно думать, что им грозит и мое невежество, сберегаемое всей библиотекой, – здесь нет ни одной книги, которая могла бы помочь в научной работе.

Не буду распространяться об опасностях, нависших над островом, над землей, надо всеми людьми, которые забыли о пророчествах Мальтуса; если же говорить о море, то при каждом высоком приливе я боюсь, как бы остров не залило полностью; в рыбацкой таверне, в Рабауле, я слышал, что острова Эллис, или Лагунные – непостоянны, одни исчезают, другие появляются (а я вправду на этом архипелаге? Могу ссылаться лишь на сицилийца и Омбрельери).

Странно – изобретение обмануло своего изобретателя. Я тоже считал, что изображения живые, но наше положение неодинаково: Морель все задумал, он присутствовал при создании своего детища, довел его до конца, а я встретился с аппаратом, когда он был уже готов и действовал.

Эта слепота изобретателя в отношении изобретения восхищает нас, ведет к переоценке критериев… Быть может, я обобщаю, говоря о безднах в душе человеческой, излишне морализую, осуждая Мореля.

Но я, несомненно, аплодирую его попытке – явно бессознательной – обессмертить человека; он ограничился тем, что сберег чувства и, даже ошибаясь, предсказал правду: человек возникает сам по себе. В этом я вижу справедливость моей старой аксиомы – не надо стараться сохранить живым весь организм.

Рассуждая логически, мы убеждаемся, что Морель не прав. Изображения не живут. И все же, мне кажется, имея этот аппарат, стоит изобрести другой, который позволит определить, думают ли, чувствуют ли эти фигуры (или, по крайней мере, есть ли у них мысли и чувства, с которыми они жили во время съемки; конечно, нельзя проверить соотношения с этими мыслями и чувствами их сознания). Аппарат, очень похожий на существующий, будет настроен на мысли и чувства датчика: на любом расстоянии от Фаустины мы узнаем, о чем она думает, что ощущает в плане визуальном, слуховом, осязательном, обонятельном, вкусовом.

А когда-нибудь создадут аппарат еще более совершенный. Все, что думалось и чувствовалось в жизни – или в минуты съемки, – станет как бы алфавитом, при помощи которого изображение будет продолжать все понимать (как мы, с помощью букв алфавита, можем понимать и составлять все слова). Таким образом, жизнь будет хранилищем смерти. Но даже и тогда изображение не оживет: оно не сможет воспринимать ничего существенно нового, оно будет знать лишь то, что думало и чувствовало, или последующие комбинации из пережитых мыслей и чувств.

Тот факт, что для нас нет ничего вне времени и пространства, заставляет предположить: наша жизнь не слишком отличается от посмертного существования, которое можно обрести с помощью этого аппарата.

Когда изобретением займутся умы менее примитивные – не то что Морель, – человек выберет приятное, уединенное место, приедет туда с теми, кого любит больше всех, и будет жить вечно в своем маленьком, отдельном раю. Один и тот же сад, если сцены будут сняты в различные моменты, вместит не один рай, а неисчислимое множество, и люди, населяющие их, будут перемещаться одновременно, не сталкиваясь, ничего не зная друг о друге, почти совпадая в пространстве. К несчастью, то будет легкоранимый рай, ибо образы не смогут видеть людей, а людям, если они не послушаются Мальтуса, когда-нибудь понадобится земля даже самого крошечного райского сада, и они уничтожат его безобидных обитателей или обрекут их на небытие, рассоединив бесполезные машины (автор, прибегая к далеко не новым аргументам, рассыпается в многословных похвалах Томасу Роберту Мальтусу и его «Опыту закона о народонаселении» под эпиграфом: «Come, Malthus, and in Ciceronian prose show that a rutting population grows, until the product of the soil is spent and brats expire for the lack of aliment[20]». Мы опускаем эту часть из-за нехватки места. (Примеч. издателя.)).